Валерий Мильдон - Санскрит во льдах, или возвращение из Офира

Это не приходило в голову, вымышленное поскорее хотели сделать действительным — еще одна типологическая черта: всегда кажется, что идеал настолько прекрасен, а ты сам полон таких сил, что эта мечта не может не сделаться явью, у твоих предшественников попросту не было ни твоих сил, ни твоих условий.

Художественные произведения русских утопистов XX в., вопре — ки суждению С. Булгакова, «приоткрывали» эсхатологический го — ризонт, свидетельствуя, что антиномической подкладкой хилиазма оказывается эсхатология; что чем настойчивее объектом общественных усилий становится всеобщее счастье, тем большие несчастья, муки испытывают те самые люди, якобы ради которых все предпринимается.

После художественного опыта русской литературы 20–х годов представление о типологии можно расширить и говорить едва ли не о научном прогнозе: любая идеология «всеобщего счастья» есть идеология человеконенавистническая — именно такова природа коммунизма. Опыт русской литературы, главным образом, русской литературной утопии, это, бесспорно, обнаружил, и, суммируя его, можно утверждать: как общественная идеология коммунизм умер, перешел в разряд археологических предметов. Пусть его логическая смерть предсказана давно, напомню мысль П. Новгородцева. На сей раз речь идет о психологической смерти, о конце веры, хотя всегда найдутся люди, для которых этот логический и психологический опыт ничего не значит.

В цитированном докладе С. Булгакова есть слова: «Удел последних поколений, имеющих сомнительное счастье наслаждаться социалистическим блаженством Zukunftstaat'a (государства будущего. — В. М.) на костях своих исторических предков, впрочем, тоже с перспективой присоединить к ним и свои собственные кости, — таково здесь разрешение и окончательный исход исторической… трагедии». [6] Цит. соч. С. 426.

Русская литературная утопия 20–х гг., когда вольно (М. Булгаков, М. Козырев, С. Кржижановский), когда невольно (Ю. Олеша, Н. Заболоцкий. А. Платонов) обострила чувство трагедии и обнажила бесчеловечность коммунизма. Что делать с этим — вопрос, на который предстоит ответить людям нового столетия.

Отказ России от утопии произойдет, конечно, не вдруг. Он будет, можно допустить, мучительным, вероятны рецидивы утопических надежд (упоминавшиеся романы И. А. Ефремова — самое яркое свидетельство за прошедшие после «Чевенгура» годы). Однако из двухсотлетней истории русской литературной утопии следует: вера в утопический социальный идеал дала такую трещину, которая будет увеличиваться, пока монолит утопической надежды не разобьется на осколки, подлежащие, повторяю, археологическому или психиатрическому, а не социологическому анализу.

Это, однако, противоречит старой мысли Г. Флоровского: «С одним нельзя согласиться — с надеждой, что нынешнее крушение общественного утопизма есть крушение последнее и окончательное». [7] Метафизические предпосылки утопизма, 1926 // Вопр. философии. 1990. № 10. С. 83.

Русский мыслитель прав: и не последнее, и не окончательное, однако замечу: безусловно, окончательное, если иметь в виду идею тысячелетнего царства как социальный образец жизни народа. Утопиз — му суждена долгая жизнь, коль скоро сохраняются метафизические условия недовольства жизнью. Но русский опыт делает невозможной практику государственной утопии. Объединить народ эта вера уже бессильна, и не в этом ли состоит урок, который наша родина дала человечеству?

Г