Франсуа Шаму - Цивилизация Древней Греции

Рабы или илоты, метеки или периэки, граждане с их семьями — мы не в состоянии подсчитать соотношение различных элементов в народонаселении полисов. Как обычно это бывает в древней истории, статистические данные почти целиком ошибочны. Но все-таки, чтобы дать хотя бы приблизительное представление, мы приведем примерный расчет относительно Афин и Спарты в эпоху их наибольшего процветания. Расчеты сделаны в соответствии с вычислениями, очень тщательно составленными В. Эренбергом, который сам четко указал предел погрешности, содержащейся в них. В Афинах около 432 года, то есть к началу Пелопоннесской войны, должно было насчитываться примерно 40 000 граждан (вместе с семьями — около 150 000 человек), 10 000 или 15 000 метеков (вместе с семьями — 40 000 человек) и приблизительно 110 000 рабов на все население в целом в 300 000 душ. Лакедемонское государство сразу после греко-персидских войн, около 480–470 годов, насчитывало абсолютно точно 5 000 спартиатов (15 000 человек вместе с семьями), 50 000 периэков и 150 000 или 20 000 илотов, то есть около 250 000 душ. Многочисленные полисы средних размеров должны были иметь количество граждан близкое к 10 000 человек, которое Аристотель, основываясь на данных опыта, считал идеальным. Учитывая тот факт, что среди привилегированных жителей были такие, кого отстраняли от дел из-за небрежности, неспособности или болезни, можно видеть, как ограниченны были рамки греческого полиса: среди населения, состоящего главным образом из лиц, граждански и политически неправомочных, те, кто играл пусть даже незначительную роль, знали друг друга по крайней мере в лицо.

Рассмотрим теперь граждан, имеющих права, которые, с точки зрения греков, позволяли человеку быть действительно человеком. Они имели гражданство от рождения: по меньшей мере их отец, а иногда также и мать, как того требовал для Афин закон Перикла, относились к привилегированному сословию. Стало быть, именно кровь даровала право гражданства, согласно основным требованиям; здесь в рамках полиса прочно сохранялась древняя традиция рода, к которому определяло человека его рождение. Пожалование подобных прав чужестранцам оставалось привилегией, в предоставлении которой греческие государства не проявляли особой расточительности: эти права были вознаграждением за выдающиеся заслуги или объяснялись исключительными обстоятельствами. Так, народ Афин принял в свои ряды в 409 году человека, который убил Фриниха, главу олигархической партии, возбуждавшего всеобщую ненависть: об этом факте напоминает Лисий в своей судебной речи «Против Агората» (70–72) и подтверждает новая найденная надпись. Чуть позже, в 406 году, чтобы вознаградить метеков, которые служили гребцами в сражении при Аргинусах, им всем сразу было пожаловано гражданство. Наконец, в 405 году в смутной обстановке, которая последовала за разгромом при Эгоспотамах, афиняне даровали право гражданства самосцам, которые оставались преданны им в это трудное время. Но это были лишь частные случаи или вынужденные ситуации. Обычно в Афинах, как и в других местах, народ ревностно относился к гражданским правам и не стремился распространять их действие среди новых классов населения, но, напротив, старался предупредить это распространение: этим объясняется упомянутый ранее закон Перикла, который ограничивал гражданство в Афинах лицами, у которых и отец и мать были афинянами. На этом основании Фемистокл, например, рожденный от фракийской служанки, не был бы гражданином! Перикл, впрочем, сам был вынужден позднее добиваться специальной уступки в пользу сына, рожденного им от милетянки Аспасии: народ предпочел предоставить ему такую уступку. Что касается Спарты, она оказалась еще более суровой. Геродот сообщает, что прорицатель из Элиды Тисамен и его брат единственные во всем мире получали в Спарте гражданство (IX, 35), и для этого потребовалось исключительное доверие, которое лакедемоняне питали к Дельфийскому оракулу, который предсказал Тисамену пять крупных побед: только поэтому лакедемоняне удовлетворили просьбам предсказателя, даровав ему и его брату выдающуюся привилегию.

Но одного рождения не достаточно: еще необходимо, чтобы ребенок был признан отцом официально и принят в социальной среде полиса. Пока эта формальность не была соблюдена, в этом праве всегда могли отказать. Существовал обычай оставлять с брошенным младенцем какие-нибудь предметы — браслет или ожерелье, которые, если он выживал, рано или поздно побуждали его узнать о себе правду. Поэты новой комедии, творившие после Еврипида, и романисты более позднего времени часто использовали этот мотив узнавания, который наши литераторы, подражая античным авторам, назвали «крест моей матери». В Спарте решение лишить жизни новорожденного возлагалось даже не на отца, а на совет старейшин племени, который после осмотра ребенка либо позволял его воспитывать, если он казался крепким и хорошо сложенным, либо решал бросить его в пропасть Тайгет. В Афинах церемония амфидромий, имевшая место на пятый (по «Свиде») или на седьмой (согласно Гесихию) день после рождения ребенка, отмечала официальное вступление новорожденного в семью: женщины дома, которые помогали рождению, брали ребенка на руки и носили вокруг домашнего очага. Это было одновременно ритуалом очищения от грязи, бывшей следствием родов, и принятия младенца в семейный культ. На десятый день ребенок получал имя, по случаю пира, на который приглашали его семью и их друзей. К домашним обрядам относилось и представление ребенка группе, которая являлась наполовину религиозной, наполовину политической, промежуточной между семьей и племенем и называлась фратрией. Отныне ребенок имел законное существование.