Андрей Ястребов - Пушкин и пустота. Рождение культуры из духа реальности

Стал очевидным первый кризис бренда. Затем случилось закономерное: падение идеологии повлекло за собой крушение доверия к столь часто цитируемому кумиру. Рост завышенных ожиданий ответов от классики – «нашего всего», «золотого запаса духовности» и т. д. – вошел в противоречие с реальной динамикой социальных метаморфоз, что спровоцировало негативную реакцию людей ко всему, чему их учили в школе и на торжествах. Казалось бы, лидерский статус Пушкина мог позволить ему возвыситься над голодной и необихоженной действительностью, помочь дистанцироваться от реальных проблем, но его по инерции («Кто виноват? – Пушкин») назначили платить за все авансы, которые раздавала идеология. В результате общество испытало разочарование в поэтическом слове, и пришло отчетливое осознание девальвации ожиданий от классики.

Бренд «Пушкин» связан с хрестоматийным ассортиментом понятий, среди которых наиболее значимыми являются «литературоцентризм», «народность», «психологизм». Это тоже бренды русской литературы, в совокупности создающие приблизительный, обобщенно-мифологический образ культуры. Потому что идеи, образы и концепции, которые некогда считались эксклюзивными достоинствами культуры, утрачивают актуальность, состариваются, теряют смысл и перестают функционировать в новом столетии. О народности. Позитивистская тень демократической критики витает над любой попыткой проанализировать литературный процесс, его истоки, направленность и влияние на читателя. Идея народности приняла мифологизированные формы в лоне советского литературоведения, настойчиво доказывавшего всему миру, что истинный художник – тот, кто близок к народу, приобщается к народному духу и подбирает ему аутентичную букву. Пара цитат из Пушкина, десяток из Белинского – концепция народности всегда смотрелась нарядно и убедительно.

На Западе редкому историку культуры приходило на ум размышлять о народности Байрона, Диккенса или Мелвилла. Всегда отыскиваются более значимые категории, к которым приписывается творчество того или иного художника.

За последнюю четверть века концепция народности озвучивается все реже и реже, и исподволь зарождается подозрение, что все достоинства, которые тем или иным историком культуры приписывались народу, свидетельствовали об исключительно развитом воображении самого историка.

На роль другого доминантного мифа отечественной культуры был назначен психологизм как совокупное обобщение высочайших достижений русской классики, как ее феноменальная способность исключительно верно анализировать духовную жизнь человека. Именно психологизм сделался самой ценной частью наследства, завещанного Пушкиным-Толстым-Достоевским. Психологизм как ингредиент следовало добавлять в любой культурный продукт (кино, эстрадную песню, цирковое представление). Именно он был предложен главным товаром сферы культурных услуг, стал азбукой самосознания, а после Фрейда – ведущим экспортным духовным развлечением.

Сегодня необходимо понять, что психологизм перестал быть ведущим стилем культуры. Психологизм как основа классической русской литературы грандиозен, прекрасен и почти бесспорен, он является одной из продуктивных философско-эстетических практик и утопий, а также выразительной экспортной визиткой уникальной российской ментальности-духовности. Психологизм был козырной картой культуры конца XIX – начала ХХ веков – в эпоху популярности фрейдистских теорий, во многом основанных на идеях и образах Достоевского. Культура ХХ века стала постепенно преодолевать психологизм, вытеснять его новыми философско-эстетическими экспериментами, которые по значимости и эффекту ничуть не уступали кропотливому и многословному изучению мятущейся человеческой души.

В итоге психологизм остался памятником великой литературной эпохе, эстетикой, которой в ХХ веке нашлось немало конкурирующих литературных стилей.

Один из явных недостатков психологического письма – замедление сюжета – принцип, без которого обессмысливается массовая (отметим, самая потребляемая) культура ХХ столетия. Жанры современного кинематографа отказываются от психологизма в пользу динамического действия, словесной лаконичности, риторической брутальности, столь привлекательных для массового потребителя культуры.

Чтобы понять неестественность присутствия психологизма в культуре конца ХХ века, нужно допустить чудовищную операцию – отнять у героя Шварценеггера культовую фразу «I’ll be back» («Я вернусь»), ставшую, по мнению Британского киносовета, самой распространенной киноцитатой в мире, и наградить его душераздирающим монологом в стиле Раскольникова. Фраза из «Терминатора» прописалась в лексиконе американцев в качестве звукового образа сильного бренда самой Америки. Отечественные попытки реанимировать статус психологизма сталкиваются с его невостребованностью на рынке современных культурных услуг.