Анатолий Бухарин: Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии

Пушкин предчувствовал: «чернь» никогда не оставит в покое его имя. И не ошибся. «Чернь» хорошо потрудилась, щедро одарив поэта сплетнями, доносами, пасквилями Федора Толстого, Сергея Уварова, Михаила Воронцова, Марии Нессельроде, Идалии Полетики, Фаддея Булгарина и Петра Долгорукова. А сколько строк печатного текста понадобится, чтобы перечислить имена всех мастеров и подмастерьев глумливого юмора, вымещавших на поэте зоологическую ненависть к неординарному, гениальному и погрузивших Пушкина в быт?

Не буду упражняться в доказательстве «белое – это белое, а черное-это черное». Напомню лишь пушкинское письмо Вяземскому, написанное во второй половине ноября 1825 года: «Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? Черт с ними! Слава Богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах невольно, увлеченный восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностью, то марая своих врагов. Его бы уличили, как уличили Руссо, – а там злоба и клевета снова бы торжествовали. Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением. Поступок Мура лучше его «Лалла-Рук» (в его поэтическом отношении). Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. Охота тебе видеть его на суде? Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабости могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал, и мерзок – не так, как вы, – иначе».

«Он и мал, и мерзок – не так, как вы, – иначе», – здесь суть.

Одни (большинство? меньшинство?) остаются на всю жизнь пленниками темных страстей и не поднимают глаз к небу, другие преодолевают все ступени свободы. Таков Пушкин, вызвавший две волны критики: постигающую тайну беспредельности гения и торжествующую «на грехах». Последняя любит прикрываться щитом объективности, апеллируя к интересам массового читателя, но истинная ее роль – роль «серого кардинала», разобщающего возвышенное и повседневное, разводящего поэта и толпу по разные стороны баррикады и властвующего, благодаря этому, над умами и душами неискушенных. Не об этом ли писал Николай Гумилев?

Пушкин не был «подпольным» человеком. Он жил настежь и ни под каким предлогом не желал «причесывать» себя перед публикой:

Какая великолепная козырная карта в руки ревнителей «чистой» морали, благодаря которым в нашей пушкиниане все множатся легенды «о бедном грешнике», высвечивающие в пушкинской жизни только камни и не отражающие возведенного им храма святой и чистой поэзии! Между тем приведенные пушкинские строки есть не что иное, как образец истинно русской нравственности, сопряженной с жестоким самоанализом и прорывом – через предельное самоотрицание – к запредельному самоутверждению.

«Увы» и «виват!». Пушкин не снизошел до демонстрации азбучных истин – ни в творчестве, ни в жизни. Приобщение к его облику и духу требует максимального напряжения духовных и умственных сил, максимальной эмоциональной самоотдачи.

Вот почему вся история постижения гения Пушкина-драмы и светлые праздники нашего российского бытия, нашего духовного собирательства. И не только нашего. Если Гоголь высветил в Пушкине русского национального поэта, то Достоевский пророчески указал на его вселенский масштаб, на его способность к всемирной отзывчивости.

Шаг за шагом, на каждом повороте истории, когда имя Пушкина предавали забвению или рвали в клочья Писаревы минувшего и нынешнего веков, поэт поворачивался лицом только к тем, кто понимал: «Цель поэзии – поэзия».

В этой емкой, как коллапс, формуле – ключ к разгадке бессмертия Пушкина, ибо он и по сей день – голос вечно торжествующего бытия, высветляющего самое себя в божественном поэтическом слове, не знающего ни наших временных знаков истории, ни национальных границ, но ведающего вселенские просторы.

Пусть «чернь» считает дуэли, женщин, долги. Пусть! Она никогда не понимала ни поэзии Пушкина, ни его человеческих свойств. А мы не устанем утверждать: для понимания этого гениального человека недостаточно знать «ближайшие окрестности» его судьбы – надо ведать все окрестности исторического пространства: от первых пророков до Пастернака и Стравинского.