Наум Синдаловский - Очерки Петербургской мифологии, или Мы и городской фольклор

Как бы парадоксально это ни звучало, мы все находимся во власти легенд и мифов. Хотим мы этого или не хотим. Верим в эти легенды и мифы или признаем их досужей выдумкой. Власть эта всесильна, потому что покоится на мощном фундаменте художественного образа. Так, благодаря блестящей пушкинской метафоре: «На берегу пустынных волн», мы уверены, что наш город возник на абсолютно пустом, необжитом месте, хотя известно, что только на территории исторического Петербурга до его основания находилось более сорока различных рыбачьих, крестьянских, военных слобод, хуторов, ферм, деревень и иных поселений. Представление об Отечественной войне 1812 года в нашем массовом сознании сложилось исключительно по роману Льва Николаевича Толстого «Война и мир», хотя официальная историография до сих пор предъявляет немало серьезных претензий великому писателю: одно он исказил, другое отобразил не так, а третье просто выдумал. Талантливый художник-реалист Константин Флавицкий с необыкновенной легкостью убедил нас в том, что несчастная «претендентка» на русский престол княжна Елизабет Тараканова погибла в каземате Петропавловской крепости во время страшного петербургского наводнения. Хотя историческая реальность совсем иная: в 1775 году – году ее смерти – никакого серьезного подъема воды в Петербурге отмечено не было, а скончалась Тьмутараканская княжна от скоротечной чахотки, подхваченной в нечеловеческих условиях каменного заточения.

Подобные примеры можно множить и множить, вплоть до легенд и мифов Великой Отечественной войны, внедренных в наше сознание насквозь идеологизированными романами и кинофильмами эпохи пресловутого социалистического реализма. Но что говорить о Новом времени, если вся современная европейская цивилизация проросла на хорошо удобренной почве античной и христианской мифологии, сохраненной в потемках тысячелетий только благодаря единственному в то время способу передачи информации – изустному пересказу зафиксированных в совокупной памяти поколений старинных легенд и преданий. Роль низовой, фольклорной культуры в то время была исключительно высокой. Официальная историография в значительной степени следовала за ней: она фиксировала фольклорные сведения, почерпнутые из устных источников, выдавая их за подлинные, реальные события истории. Официальная историография была вторична. Как заметил однажды Томас Манн, народные сказания становились впоследствии «прошедшим через многие поколения прекраснословием, закрепленным позднее в виде хроники».

Может быть, в том числе эта вторичность сыграла с официальной историей недобрую шутку. В какой-то момент историография утратила нравственное здоровье – заболела тремя неизлечимыми недугами, каждый из которых неизбежно вел к летальному исходу: или говорила полуправду, или умалчивала, или вообще лгала. На фоне этой лжи, полуправды или умолчания рождались легенды. Это диктовалось естественной необходимостью цивилизационного движения. Общество нуждалось в интерпретации тех или иных событий, явлений или обстоятельств, происходивших вокруг и требовавших объяснений, в то время как официальная информация о них либо отсутствовала, либо была искажена. Эту общественную обязанность взвалила на себя низовая, народная культура.

Однако именно это привело низовую культуру в драматические, а то и вообще трагические противоречия с власть предержащими. Как правило, взгляды на одни и те же события официальной историографии и фольклора не совпадали. Чаще всего фольклор предлагал другую, параллельную историю, отличную от той, что была канонизирована и хрестоматизирована на всех уровнях всеобуча от начального школьного образования до обязательных политзанятий в красных уголках цехов, колхозов и проектных институтов.