Андрей Елпатьевский - Голубая Дивизия, военнопленные и интернированные испанцы в СССР

Действительно, среди нас есть оптимисты, которые уверены не только в непременной победе, но и в нашем победном возвращении в Испанию до Рождества. Мои предчувствия далеки от того, чтобы быть столь прекрасными. Оставим в стороне вопрос о пространстве и о количестве людей, которые сопротивляются. Просто достаточно установить, что кампания была для Германии большой неожиданностью в части подготовки, военного потенциала и промышленной эффективности русских. Для Германии и целого мира. Вспоминаю, что когда Дивизия формировалась в Мадриде, немцы официально говорили о войне длительностью не многим более восьми недель. Сейчас, также официально, подозревают, что падение Москвы, которое было неизбежным месяц назад, не будет еще концом войны, и в лучшем случае превратится из наступления в оборону против бастионов Урала. <���…> Германия встретила действительно равного врага, по качеству и количеству» (С. 173–174).

И, чтобы завершить характеристику личности Дионисио Ридру-эхо, остановимся на его отношении к действиям немцев относительно еврейского и другого населения на оккупированных территориях. Вот заметка, сделанная в конце августа 1941 г. у станции Тройбург:

«В каждом доме жили поляки. Как известно, поляк обязан носить букву «П» на одежде. Мы – согласно приказам, которые мне случилось прочесть, – не должны было брататься с ними, в том числе и «по соображениям религиозной общности»: «не следует забывать, что это побежденные». Нам это глубоко не понравилось, возмутило, показалось позорным и глупым и более чем жестоким. Реальность, тем не менее, другая. Я это видел здесь. Поляк каждого дома живет здесь свободно и семейно. Нет ощущения, что он чувствует себя посторонним. Таково наше впечатление. Также, кажется, имеется здесь поблизости лагерь польских женщин, предназначенных для сельских работ. Солдатам запрещено – нам особенно – общение с ними, под угрозой серьезного наказания. Думаю, что некоторые из наших пренебрегли этими приказами, не знаю, из любви ли к полячкам или из нелюбви к приказам» (С. 35).

Вступив на бывшую польскую территорию, Ридруэхо записывает:

«На многих рукавах видна одиозная желтая повязка со звездой Сиона. Здесь бедные люди, лишенные поддержки, вызывают сочувствие, несмотря на антипатию, которую, несомненно, мы испытываем – не знаю, по какому атавистическому злопамятству – к «избранному народу» (С. 40). Он снова возвращается к этому вопросу уже близ Гродно: «Судьба этой бедной страны вызывает содрогание – сначала господствовали и чистили население русские. В это время евреи (ненавидимые этими бедными поляками еще более сильно, чем немцами) имели большое преимущество. Затем, при отступлении, русские эвакуировали население славянского происхождения и множество полезных для них мужчин и женщин, согласно большой тайне советской машины. Сейчас евреи, которые остались, испытывают – кроме гнета новых оккупантов – ненависть и мщение населения. Говорят, что эта ненависть проявляется и в отношении к последующим захватчикам… Жизнь в Гродно тяжелая. Рационы малы. Всё в беспорядке. Население разделено на три группы, на три класса, которым немцы запретили общаться между собой. Русские рассматриваются с большим доверием. Затем идут поляки. Евреи страдают от гнета очень серьезно…» (С. 43–64).

15 сентября, недалеко от Радошковице, Ридруэхо развернуто резюмирует свое отношение к немецкому решению «еврейского вопроса», пытаясь как-то оправдать его «теоретически», но не принимая его на практике:

«Еще в Радошковице я видел проходящую группу евреев, с отметками, подавленных, с блуждающим взглядом, идущих не знаю откуда и куда. Думаю – и испытываю большое сочувствие, – что одно дело – понимание теории, и другое дело – факты. Я понимаю антисемитскую реакцию Германского государства. Понятна история последних двадцати лет. Понятна – еще более глубоко – вся история. Немецкий гнев – это не просто эпизод. Это случалось раньше и случилось бы потом тем или иным образом. Это упорство еврейского народа и это циклическое возвращение к разрушению храма – там, где он воздвигнут, и в какой бы форме он ни был: властью ли, богатством, прямым действием – есть одна из завороживающих проблем в истории. Не веря в действительность греха и далекого проклятия, нельзя понять это. Может ли произойти в Соединенных Штатах то, что произошло в Германии? Но если это, включая и частные резоны наци, – понятно, то еще остается понять вблизи, конкретно, лицом к лицу, человеческое дело: эти евреи, переданные Польше или перемещенные из нее, страдают, трудятся, возможно, умирают. Если это и можно понять, то нельзя принять. Перед этими бедными, дрожащими, конкретными существами теряет резон любая теория. Нас – уже не только меня – нас поражает, нас скандализирует, оскорбляет наши чувства эта способность к развитию жестокости, холодной, методичной, безличной, с которой приводится в действие этот предварительный план «с лица земли»… Не знаю, только ли я сожалею о том, что делается, но среди нас эти колонны евреев вызывают бури сожалений и соболезнований, которые, с другой стороны, не сопровождаются какой-либо симпатией. Пожалуй, в целом нам противны евреи. Но мы не можем, по меньшей мере, не чувствовать солидарности с людьми. У меня есть только неточные данные по поводу методов преследования, но то, что мы видим, это чрезмерно… Никакое Государство, никакая Идея, никакая Мечта о будущем, каким бы благородством, красотой или усилиями они ни сопровождались… не может не нанести себе вреда безразличием к деликатному и огромному делу власти над человеческими жизнями. При живой поддержке, которую мы оказываем Германии – надежде Европы сегодня, – с этими моментами нам труднее всего согласиться. Мне известно, что в Гродно, в Вильно и в некоторых других местах между нашими и немецкими солдатами имелись ссоры и стычки из-за евреев и поляков, особенно из-за детей и женщин, становящихся объектами какой-либо грубости. Это меня радует» (С. 79–80).