Дмитрий Ивинский - Ломоносов в русской культуре

Независимость Московского университета будет дополнительно подчеркнута сенатским указом от 22 декабря 1757 г. «О предписании присутственным местам, чтобы они учителей Московского Университета по делам, до них касающимся, требовали чрез сношения с Университетом»; здесь, в частности, цитировалось «доношение» Московского университета о том, чтобы «Профессора и учители <���…> и прочие под Универстетскою протекциею состоящие, без ведома и позволения Университетских Кураторов и Директора неповинны были ни перед каким иным судом стать, кроме Университетского», и объявлялось решение Сената: «Всем присутственным местам впредь онаго Университета учителей, без сношения с тем Университетом отнюдь собою по делам касающимся до них не брать, под опасением взыскания за то по указам; и о том в обретающияся в Москве присутственныя места из Сенатской Конторы определить указами» (ПСЗРИ, 14, 827).

О том, что эта осторожность была не напрасной, свидетельствует, по всей видимости, дальнейшая судьба Димитрия: в октябре 1757 г. он был назначен архиепископом новгородским и мало уже занимался вопросами, слишком далеко выходившими за пределы его новых обязанностей (см.: Берков 1936, 213).

М. Л. Гаспаров не счел нужным напомнить о том, что сходным образом рассуждал в свое время С. Н. Глинка, настаивавший на объективности и непредвзятости сумароковской критики ломоносовского одического стиля, имевшей в виду выгоды отечественной словесности (см., напр.: Глинка 1841, 2, 5).

Ср.: «Того же времени соперником Ломоносова был Сумароков. Шувалов часто сводил их у себя. От споров и критики о языке они доходили до преимуществ с одной стороны лирического и эпического, с другой драматического рода, а собственно каждый своего, и такие распри опирались иногда на приносимые книги с текстами. Первое, в языке, произвело его задачу обоим, перевод оды Жана-Батиста Руссо на счастие; по второму Ломоносов решился написать две трагедии» (Тимковский 1874, 1453; ср.: Осповат 2010, 18 e. p.). Ср. в более раннем тексте, основанном на записках кн. Ф. Н. Голицына: «В то время Ломоносов и Сумароков были законодателями нашего Парнасса; но <���…> не были между собою друзьями. Оба <���…> состязались в пении, избирая иногда одни предметы, чему находим пример в переводах Руссовой оды на счастие . От соревнования дошло до соперничества, потом до раздора; составились две партии, каждая предлагала свои правила. Публика приставала то к той стороне, то к другой; вкус читателей не получил еще изящной образованности <���…>. В таком состоянии словесности <���…> как важно присутствие мудрого и беспристрастного судии! Но сей мудрый, сей беспристрастный судия был – Шувалов, громкие оды Ломоносова и трагедии Сумарокова заслужили венцы современников <���…>» (Папкович 1818, 410—411).

Базовой моделью была, конечно, «соревновательная», опиравшаяся на длительную традицию, уходящую корнями в средневековье и античность, и неоднократно описывавшаяся историками: поэты при дворе должны были состязаться друг с другом, обнаруживая все новые возможности своих дарований; у каждого из них могли быть собственные жанровые предпочтения, но при этом подлинная борьба между ними могла развернуться тогда, когда они выступали в одних и тех же жанрах. В полном соответствии с этой традицией Шувалов настоял на обращении Ломоносова к «сумароковскому» жанру трагедии, преодолев его нешуточное сопротивление, и вовлек Сумарокова в состязание с Ломоносовым-одическим поэтом, поручив им обоим перевод одной и той же оды Руссо.

До сих пор не вполне понятно, в какой мере Ломоносов и Сумароков сознавали себя причастными ко двору, и настолько ли, чтобы сознательно ориентироваться на кодекс придворной учтивости в том или ином его понимании (ср.: Осповат 2010, 19—23); насколько можно судить, ответ должен быть отрицательным: во всяком случае, Ломоносов всегда выступал при дворе в амплуа профессионала (ср.: Живов 1997, 46), привлекаемого для решения конкретных задач; соответственно, он следовал элементарным предписаниям этикета в той мере, в какой это было необходимо в разных ситуациях, но считал возможным иногда забывать о нем – и именно тогда, когда возникала угроза (реальная или мнимая) его профессиональной репутации. Показательно, что в рассказе Шувалова о нем мелькает нотка разочарования: именно в тот момент, когда ему удалось окончательно укрепить положение Ломоносова при дворе, тот самоустранился: «Чтоб ободрить его, я взял его с собою в Царское Село. <���…> Я выпросил у Императрицы ему деревушку в 40 душ за Ораниенбаумом. Но как засел он там, так и пропал» (Тимковский 1874, 1454).