Дмитрий Ивинский - Ломоносов в русской культуре

Тема былинного богатырства в связи с Ломоносовым была развернута не позднее начала 1830-х гг.; см., напр.: «Сей богатырь, сей Муромец Илья, / Баюканный на льдах под вихрем мразным, / Во тьме веков сидевший сиднем праздным, / Стал на ноги уменьем рыбаря / И начал песнь от Бога и Царя» (Шевырев 1831, 110). Ср.: «У Ломоносова была <���…> богатырская природа, то же обилие сил; но мы знаем, как любили погулять богатыри, как разнуздывались их силы, не сдержанные воспитанием <���…>» (Соловьев, 22, 294).

См.: «Не завидую тебе, что, следуя общему обычаю ласкати царям, нередко недостойным не токмо похвалы, стройным гласом воспетой, но ниже гудочного бряцания, ты льстил похвалою в стихах Елисавете. И если бы можно было без уязвления истины и потомства, простил бы я то тебе ради признательныя твоея души ко благодеяниям» (Радищев 1992, 121; впервые: Радищев 1790, 443—444).

Трудолюбию Ломоносова иногда противопоставлялась легкость, с которой он осваивал науки, напр.: «Как по своему энциклопедизму, так и по легкости восприятия этот знаменитый ученый был типом русского человека. Он писал по-русски, по-немецки и по-латыни. Он был горняком, химиком, поэтом, филологом, физиком, астрономом и историком. Одновременно он писал метеорологическое исследование об электричестве и другое – о пришествии варягов на Русь, в ответ историографу Мюллеру, что не мешало ему закончить свои торжественные оды и дидактические поэмы. Его ясный ум, полный беспокойного желания все понять, оставлял один предмет, чтобы овладеть другим, с удивительной легкостью постигая его» (Герцен, 7, 188).

Не останавливаемся специально на появлявшихся время от времени опытах деструкции панегирических аспектов образа Ломоносова-ученого: они вряд ли оставались незамеченными, но во всяком случае не преобладали; см., напр.: «Нельзя не признать, что и именем Ломоносова не связано никаких особенно замечательных открытий; мы даже почти не встретим его имени в истории науки; и не потому чтобы иностранные ученые не хотели воздать справедливости русскому естествоиспытателю. Ученые труды Ломоносова, все напечатанные на латинском языке, были доступны ученому миру, возбуждали интерес <���…>, были предметом разбора, похвал и враждебных выходок, – сопутников успеха; были поставлены наравне с трудами его ученых товарищей по академии, между которыми были такие замечательные испытатели как Эпинус и Рихман, такие многосведущие ученые, как Браун; вообще были оценены не ниже своего достоинства. Если бы мы ныне <���…> пожелали измерить значение исследований Ломоносова общею мерою, прилагаемою к трудам служителей европейской науки <���…>, то мы <���…> должны бы были поместить работы русского ученого наравне с трудами иностранных мастеров науки <���…>. Остроумие теоретических соображений, проницательность догадок, постоянная ясность представления, разнообразие замысла <���…> отличают труды Ломоносова. Отсутствие математической обработки теорий, недовольное подтверждение остроумных догадок, недостаток <���…> правильной экспериментальной методы <���…> – главные источники их несовершенства. <���…> Такие теории <���…> быстро забываются. Так было и с трудами Ломоносова, тем более, что они скорее обращики трудов, чем труды доведенные до конца. <���…> Нет ничего фальшивее стремления выискивать в Ломоносове представителя русской науки и русской цивилизации как чего-то особого от науки и цивилизации „запада“, иною мерою измеряемого, иному миру принадлежащего. Ничто так не противоречит всему характеру деятельности Ломоносова, всему духу петровского преобразования как такое стремление противополагать русское европейскому <���…>. По отношению к Ломоносову это стремление столь же фальшиво, как стремление изобразить Ломоносова непонятым, неоцененным и изнемогающим в борьбе с завистью и недоброжелательством академиков-немцев, свивших будто бы себе теплое гнездо в Петербурге и старающихся повредить делу русского просвещения. Истинное значение Ломоносова как ученого в том, что он был первым русским ученым в европейском смысле, живым оправданием замысла Петра ввести Россию, как равного члена, в семью европейских народов» (Любимов 1872, 188—190). Менее радикальный вариант: «Правда, ученые работы Ломоносова не повели к великим открытиям, производящим перевороты в науке. Но тем не менее все сделанное им для нее, для русского слова и нашей литературы настолько значительно, что величественный образ мощного борца за процветание наук в России и народного просвещения навсегда останется памятным и дорогим для каждого русского» (Львович-Кострица 1892, 86). Одина из наиболее резких реплик такого рода обнаруживается у Достоевского: «Укажут на Ломоносова, а разве Ломоносов не мертворожденное дитя? Что. утвердилась ли наука в России после него? Где Платоны и быстрые разумом Нектоны?» (Достоевский, 21, 269). Ср. рассуждения Д. И. Писарева о недостатке новых Ломоносовых: «Всякому, кто бывал в наших университетах, случалось видеть в аудиториях молодых людей бедно одетых, худах и бледных, истомленных беготнею по грошовым урокам и, не смотря на то, усердно посещающих и записывающих все назначенные по расписанию лекции. История Ломоносова повторяется у нас в России каждый день, а между тем Ломоносовы так же редки теперь, как были редки в прошлом столетии. Мы привыкли указывать на молодых людей, приходящих пешком в университетские города, как на живые доказательства того сильного стремления к образованию, которое существует и проявляется порою в самых отдаленных захолустьях нашего отечества и в самых забитых слоях нашего общества. <���…> Что с ними делается после блистательного выпускного экзамена? Делается то, что и со всеми делается: они <���…> сливаются с общею массою <���…>. Стало быть, если история Ломоносова повторяется с незначительными вариациями каждый день, а между тем новых Ломоносовых не является, то остается предположить, что повторяется только внешняя сторона этой истории» (Писарев, 5, 2).