Александр Щипков - Плаха. 1917–2017. Сборник статей о русской идентичности

А сегодня общество убеждают в наличии у него неких «сталинистских» комплексов и наклонностей и выдвигают требование кардинальной десталинизации. Абсурд ситуации заключается в том, что никакой преемственности по отношению к сталинскому курсу и лично к Сталину в современной России нет и не может быть по причинам как чисто экономическим, так и связанным с психологией правящих элит, сформированных рыночным фундаментализмом. Тем не менее требования выдвигаются – в виде игры на трагическом восприятии национальной истории, на переживании нацией исторической травмы. В конечном счёте – как инструмент эмоционального принуждения большинства к принятию под видом «десталинизации» всё новых элементов ложной идентичности. Скажем, для американцев подобная методика, если бы она применялась, могла бы строиться как проекция на современность коллективного переживания рабовладения в южных штатах.

Это лишь один из инструментов имитационной демократии. В совокупности они имеют целью некритичное принятие обществом высшей политической истины, которая якобы непосредственно вытекает из «общечеловеческих ценностей».

Кстати, существование в современной либеральной идеологии двух взаимоисключающих концептов – «общечеловеческих ценностей» и «плюрализма» – весьма любопытный феномен. Понятно, что плюрализм в качестве моральной универсалии не позволяет вывести единую аксиологию. Единственный путь к ней – это возвращение к евангельским моральным истинам и признание их общезначимыми для современного Запада. Но на фоне дехристианизации и в угоду мультикультурности-политкорректности от этого тезиса приходится отказываться. В итоге идея «общечеловеческого» как бы повисает в воздухе, а при ближайшем рассмотрении становится ясно, что за ней стоит не моральный консенсус, а властные практики, чьим легитимирующим дискурсом и является язык либеральной идентичности.

Вообще современный либеральный дискурс содержит серьёзные противоречия. Он внутренне не логичен, хотя склонен к внешним проявлениям «языка науки» – жонглированию статистикой, юридическими определениями, экономической терминологией, правозащитной риторикой и т. п. Его задача – не аргументация и убеждение, а эмоциональное воздействие на слушателя. Использование законов психологии, фобий, речевых клише в построении либерального дискурса куда важнее, чем рационализм, формальная логика и подлинные научно-критические нормы. И индивид, который намерен отстаивать свою свободу и сопротивляться лингвистической агрессии со стороны универсальной идентичности, должен чётко осознавать это.

Как уже было сказано, современный либерализм – это особая идентичность, надстоящая над другими и регламентирующая отношения между ними. Это означает, что индивид может иметь любые идентичности, в том числе пересекающиеся и конфликтующие между собой, но он обязан разделять либеральные стандарты и ценности. Например, он должен одобрять карикатуры на пророка Мухаммеда как способствующие общественному благу (хотя деятельность карикатуристов – это разжигание социальной розни) и публично высказываться на эту тему, не носить крест на работе, сочувствовать Шарли, но не жертвам одесской Хатыни.

Эти правила поведения не нуждаются в аргументации. Не потому, что проблема – подыскать аргументы, а потому что аргументация (де факто рационализация) десакрализирует критерии либеральной идентичности. Десакрализация ставит идентичность под вопрос, а этого делать нельзя. Сущность либеральных нормативов состоит именно в том, что они должны приниматься на веру: это не какой-то там свод писаных законов, а настоящая гражданская религия. Она требует спонтанного следования правилам, которое поддержано примерно такими доводами: «это разделяет весь цивилизованный мир», «это долг критически мыслящего человека», «аморально в этом сомневаться».

Подобный автоматизм поведения хорошо описан американским писателем Кеном Кизи в романе «Пролетая над гнездом кукушки» на примере клиники, которая послужила автору аллегорией американского общества. Между тем любые ценности фиктивны, если они не являются результатом сознательного выбора.

Конкурирующие позиции в либеральном социальном пространстве выстроены в иерархию. Так, например, общественно полезными признаются протестантские конфессии, в меньшей степени – католичество, но не православие. И это побуждает, скажем, представителя шведского МИД Карла Бильдта заявлять следующее: «Православие опаснее исламского фундаментализма и представляет главную опасность для западной цивилизации, в том числе и потому, что пытается регламентировать семейные отношения и враждебно геям и трансгендерам».