Марк Твен: Французы и команчи

Марк Твен.

ФРАНЦУЗЫ И КОМАНЧИ.

(Глава, не включенная в окончательный вариант

рукописи "Пешком по Европе")

А теперь поговорим о жестокости, дикости и любви к резне. Все эти качества не служат к украшению полуцивилизованных народов земли, но в то же время их едва ли можно назвать недостатками. Они представляют собой естественное порождение социальной системы, и без них эта система не была бы совершенна. В этом отношении между французами, команчами и некоторыми другими народами, стоящими на том же нравственном и социальном уровне, трудно обнаружить значительные различия. Справедливость требует признать, что в одном отношении команчи, несомненно, превосходят французов, а именно: между собой они не дерутся, в то время как французы с незапамятных времен развлекались тем, что резали и жгли друг друга. Из всех мечей мира больше всего французской крови испил французский меч. Нет ненависти столь неумолимой, как ненависть француза к своему брату. Ни одна религия не творила таких неслыханных зверств, как кроткая и смиренная религия французов. Впрочем, последнее замечание в данном случае не вполне справедливо, поскольку у команчей нет религии, а следовательно, нет и потребности убивать своего брата, дабы наставить его на путь истинный.

Турки иногда дрались между собой, так же как и другие варварские народы, но истинного совершенства, злобы и несравненной эффективности гражданская война достигла только у двух общественных конгломератов - у французов и у килькеннийских котов. Два кота, которые дрались до тех пор, пока от них не остались одни только хвосты.

Не думаю, чтобы французы были более жестоки, чем команчи. По-моему, они лишь более изобретательны в своих методах. Если бы это удалось доказать, такой факт свидетельствовал бы о том, что француз стоит выше команча. Французское дворянство установило несколько поразительных и дивных обычаев и в течение тысячи лет сохраняло их благодаря рассудительной кротости народа. К этим обычаям относится право сдать человеку землю в аренду, а потом во время охоты скакать по его полям и не платить за причиненный ущерб. Или запретить тому же человеку окружать свое поле оградой для защиты урожая от посягательства лесных животных, ибо ограды мешали охоте. И право господина держать голубятню и не платить за зерно, поедаемое голубями, а также наказывать любого бедняка, который убил хотя бы одну из этих птиц. И право господина держать мельницу и пекарню и принуждать простолюдина молоть там зерно и печь хлеб за двойную плату. И право господина захватывать имущество вдов и сирот, если глава семьи умирал, не оставив завещания. И право господина забирать пятую часть денег, полученных от продажи земли, находящейся под его юрисдикцией. Но все это-мелкие жестокости; любое полуцивилизованное общество могло бы их изобрести, а потом терпеть. Куда значительнее некоторые другие! А именно, право господина заставлять проработавшего весь день крестьянина сидеть всю ночь у пруда и разгонять лягушек, чье кваканье могло бы потревожить сон господина; право господина вспарывать живот крестьянина и греть в нем свои ноги, если господин устанет и замерзнет во время охоты; и венчающее все droit du seigneur (имеется в виду так называемое "право первой ночи") назовем его по-французски, чтобы не загрязнять родного языка. Команчи, пожалуй, могли бы придумать что-нибудь похлеще этих трех последних прав, но вряд ли намного. Однако французская изобретательность достигла непревзойденной высоты в дни революции, когда обнаженных мужчин привязывали к обнаженным женщинам и бросали их в реку. До этого команчи ни за что бы не додумались, так что тут французам, безусловно, принадлежит пальма первенства. Поскольку это произошло менее ста лет назад, у нас есть все основания полагать, что французы не утратили еще своей изобретательности, а возможно, и склонности пускать ее в ход.

В одном отношении французы совершенно недосягаемы. Любовью к резне они поистине наделены свыше. Ни один народ не обладает ею в таких гомерических размерах. За несколько веков французы успели почти полностью монополизировать ее. Еще задолго до Варфоломеевской ночи они познали радости резни и пристрастились к ним. Однако Варфоломеевская ночь настолько монументальна, что в ее гигантской тени совсем теряются ее многочисленные предшественницы; они видны как бы сквозь туман, так что

мы их почти не различаем,- но тем не менее они все-таки были. Если бы кое-какие из них случились в Англии, они, словно затмение, погасили бы солнце ее истории, но здесь, на родине резни, они кажутся столь же естественными и необходимыми, как сыпь на коже прокаженного, и привлекают к себе ровно столько же внимания.