Энн Эпплбаум - ГУЛАГ

Алексея Прядилова, арестованного в шестнадцать лет, отправили в сельскохозяйственный лагерь на Алтай. Начальник “воспринимал лагерь как хозяйственную организацию, к заключенным относился не как к преступникам и врагам, которых надо «перевоспитывать», а как к штрафникам и работникам и был убежден, что с голодных работу спрашивать бесполезно” [963]. Даже проверяющие из прокуратуры иногда обнаруживали хороших начальников. Один из них, посетивший Бурлаг в 1942 году, увидел, что “заключенные этих заводов потому и работали на отлично, что и условия у них были отличные. Так, например, бараки содержались в чистоте, каждый имел постельные принадлежности, хорошую одежду и обувь” [964].

Встречались и более прямые формы доброты. Галина Левинсон вспоминает в мемуарах, как начальник лагпункта отговорил одну заключенную от аборта. “Выйдя из лагеря, вы будете одиноки, – сказал он. – Подумайте, как хорошо, если у вас будет ребенок, будет близкое существо”. Впоследствии она была благодарна ему за этот совет [965]. Анатолий Жигулин пишет о хорошем новом начальнике, который “спас от смерти сотни людей”, вопреки правилам называл зэков “товарищи заключенные” и под страхом расстрела приказал повару кормить их досыта. Он явно, замечает Жигулин, “еще не мог привыкнуть к новому обращению с заключенными”. Мария Сандрацкая, арестованная как жена “врага народа”, пишет о человечном начальнике, который заботился о матерях с детьми: устроил ясли, организовал усиленное питание для кормящих матерей, освобождал матерей от тяжелых работ [966].

Проявлять доброту было возможно: на разных уровнях всегда попадались люди, которые понимали положение дел и не соглашались с пропагандой, называвшей всех зэков врагами. Удивительно, сколь многие мемуаристы отмечают отдельные проявления доброты со стороны тюремных охранников, отдельные примеры сочувствия. “Не сомневаюсь, – писал Евгений Гнедин, – что в огромной армии лагерной администрации имелись честные работники, которые тяготились тем, что им пришлось выступать в роли надсмотрщиков над невинно осужденными людьми” [967]. И в то же время большинство мемуаристов изумляется тому, насколько исключительной была такая человечность. Ибо, несмотря на некоторые обратные примеры, чистота в тюрьмах не была нормой, многие лагеря несли заключенным смерть – и большинство охранников относилось к зэкам в лучшем случае с безразличием, в худшем – откровенно жестоко.

Повторяю: жестокости никто ни от кого формально не требовал, наоборот – за преднамеренную жестокость Москва нередко наказывала. В архивных документах Вятлага содержатся сведения о сотрудниках лагеря, наказанных за систематические избиения заключенных, за присвоение их имущества и за насилие над женщинами [968]. В архиве Дмитлага читаем о приговорах по уголовным статьям за избиение зэков в пьяном виде. В документах из центрального архива ГУЛАГа говорится о наказаниях за избиения людей, за пытки во время допросов, за отправку зэков на этап без зимней одежды [969].

Но зверства продолжались. Иногда они были откровенно садистскими. Виктор Булгаков, который был в лагерях в 1950‑е годы, вспоминал одного неграмотного казаха, который специально подолгу держал людей на морозе, и другого, который “любил покрасоваться своей силой и бил заключенных” [970]. В архиве ГУЛАГа среди многих документов на эту тему есть сведения о некоем Решетове – начальнике одного из лагпунктов Волгостроя во время войны, который сажал заключенных в очень холодный карцер и заставлял больных работать в лютый мороз, что многим стоило жизни [971].

Чаще, однако, жестокость объяснялась не столько садизмом, сколько выгодой. Охранник, застреливший зэка при попытке побега, получал денежное вознаграждение, и его могли даже отпустить домой в отпуск. Поэтому такие “попытки” специально провоцировались. Результат описывает Жигулин:

– Эй! Мужик! Принеси-ка мне вон то бревнышко для сидения!

– Оно за запреткой, гражданин начальник!

– Ничего, я разрешаю. Иди!

Вышел – очередь из автомата – и нет человека. Случай типичный, банальный [972].

О типичности этого случая говорят и архивы. В 1938 году в Вятлаге командир взвода ВОХР, его помощник и два стрелка были преданы суду за “убийство 2 з/к при спровоцированном ими побеге”. Кроме того, выяснилось, что командир и помощник присваивали вещи заключенных [973]. О провоцировании побегов пишет и Борис Дьяков, опубликовавший лагерные мемуары в СССР в 1964 году [974].