Энн Эпплбаум - ГУЛАГ

Признаки разложения были хорошо заметны. Эти охранники с охотой брали взятки у женщин-заключенных или становились клиентами самых привлекательных. Они позволяли уголовникам уходить из бригады грабить квартиры, а потом получали с них долю награбленного. Они не боялись суровых наказаний, которым их могли подвергнуть, узнай начальство об их проступках [937].

Протестовали лишь единицы. В архиве сохранились сведения о репатрианте Данилюке, который решительно заявил: “Я вообще не желаю служить в органах МВД”. После многочисленных “проработок” его уволили из системы военизированной охраны. По крайней мере, в его случае упорный и последовательный отказ работать в ГУЛАГе принес желаемый результат [938]. Самых своих удачливых и верных работников система вознаграждала. Некоторые из них получили многое помимо пайка и более высокого социального статуса. Те, кто силами своих заключенных принес государству много золота или древесины, в конечном итоге не оставались без награды. И если жизнь в заурядном лесозаготовительном лагпункте никогда не была очень приятной даже для тех, кто в нем командовал, то в некоторых крупных лагерях начальство со временем устроилось с немалым комфортом.

В 1940‑е годы города, находившиеся в центре крупных лагерных комплексов, – такие как Магадан, Воркута, Норильск, Ухта – уже были большими населенными пунктами, где кипела жизнь, работали магазины и театры, были разбиты парки. За время, прошедшее после первых дней ГУЛАГа, возможностей для хорошей жизни стало неизмеримо больше. В крупных лагерях большие начальники получали более высокие зарплаты и более солидные премии, имели более длинные отпуска, чем начальники в обычной промышленности. В эпоху всеобщего дефицита они хорошо питались и имели доступ к высококачественным товарам. Андрей Чебуркин, работавший на производстве в Норильске, а позднее местный чиновник, вспоминал:

Жизнь в Норильске была лучше, чем в любой другой точке Советского Союза. Во-первых, у всех начальников были домработницы из заключенных. Потом – еда. Роскошь, а не еда. Все сорта рыбы. В озерах можно было наловить сколько хочешь. Вся страна жила по карточкам, а мы тут – практически без карточек. Мясо. Масло. Под шампанское хорошо шли крабы, их тут было немерено. Икра <���…> Ее бочками привозили. Я, конечно, начальство имею в виду, не работяг. Те были заключенными, у них своя доля. <���…> Платили хорошо. <���…> Скажем, бригадир имел шесть – восемь тысяч. В центральных областях можно было получать самое большее тысячу двести. Я приехал в Норильск работать инспектором в специальном Управлении НКВД по урану. Искали урановую руду. Мне положили зарплату инспектора: две тысячи сто с самого начала, потом каждые полгода повышали на десять процентов. Это примерно в пять раз больше, чем люди получали в обычной гражданской жизни [939] [940].

Ключевым является первое утверждение Чебуркина: “У всех начальников были домработницы”, поскольку оно справедливо в отношении не только начальников, но и рядовых сотрудников. Формально использование заключенных в качестве домашних работников или работниц было запрещено. Но оно было распространено чрезвычайно широко, и власти хорошо об этом знали. Они не раз пытались положить конец этой практике, но безуспешно [941]. В Воркуте Константин Рокоссовский, позднее ставший генералом, затем маршалом, а затем и министром обороны сталинистской Польши, был “денщиком у совершенно необразованного, очень грубого конвоира Бучко. Он приносил Бучко еду, топил печь, убирал его небольшую квартиру” [942]. В Магадане Евгения Гинзбург некоторое время работала прачкой у жены одного из начальников [943].

Томас Сговио на Колыме был денщиком у старшего надзирателя – готовил ему еду, добывал ему спиртное и в конце концов завоевал его доверие. “Томас, друг ты мой, – говорил ему надзиратель, – запомни одно. Береги мой партбилет. Напьюсь – смотри, чтоб я его не потерял. Ты мой слуга. Потеряю – пристрелю, как собаку. <���…> А я этого не хочу” [944].

Но у действительно больших начальников слугами дело не ограничивалось. Иван Никишов, который в 1939 году, после чисток, стал руководителем “Дальстроя” и занимал этот пост до 1948 года, приобрел сомни тельную славу, роскошествуя среди голодающих. Никишов принадлежал к другому поколению, чем его предшественник Берзин, – к поколению, далеко ушедшему от пламенных аскетических лет революции и гражданской войны. Без особых угрызений совести Никишов использовал свое положение для того, чтобы жить хорошо. Он обзавелся “большой личной службой охраны, роскошными автомобилями, шикарными служебными помещениями и чудо-дачей на берегу Тихого океана” [945]. На этой даче, по свидетельствам заключенных, было вдоволь ковров, медвежьих шкур, хрустальных люстр. В роскошной столовой Никишов и его лагерная жена Гридасова – молодая, энергичная бывшая воспитательница из лагерной КВЧ – лакомились медвежьей печенью, изысканными винами, фруктами, ягодами, свежими огурцами и помидорами из специальной теплицы [946].