Энн Эпплбаум - ГУЛАГ

Как и в поездах для заключенных, жестокость в лагерях нередко, судя по всему, объяснялась скукой и злостью из-за необходимости выполнять обязанности обслуги. Работая медсестрой в колымской лагерной больнице, нидерландская коммунистка Элинор Липпер однажды ночью сидела у койки пациента, страдавшего плевритом с высокой температурой. На спине у него был карбункул, который лопнул из-за побоев конвоира, сопровождавшего его в больницу:

Болезненно задыхаясь, он рассказал мне, что конвоир хотел побыстрее закончить неприятный для себя поход и потому час за часом гнал его вперед – тяжелобольного в лихорадочном состоянии – ударами дубинки. Напоследок конвоир пригрозил переломать ему все кости, если он расскажет в больнице о побоях.

Боясь до самого конца, больной так и не повторил этот рассказ в присутствии кого-либо не из числа заключенных. “Мы дали ему спокойно умереть, – пишет Липпер, – и конвоир продолжал избивать людей без помех” [975].

Большей частью, однако, жестокость советской лагерной охраны была бездумной, тупой, ленивой жестокостью, как в отношении, скажем, овец. Если вохровцев прямо не инструктировали зверствовать, то их и не учили рассматривать заключенных, особенно политических, как полноценных людей. Наоборот, были потрачены большие усилия на воспитание ненависти к “жесточайшим врагам советского народа, особо опасным государственным преступникам”. Подобная пропаганда оказывала сильное действие на людей, уже озлобленных своими неудачами, нежеланной работой, плохими условиями жизни [976]. Она влияла не только на охрану, но и на вольнонаемных работников, не принадлежавших к системе НКВД. Одна бывшая заключенная вспоминала: “Обычно от вольных мы были отгорожены стеной взаимной неприязни. <���…> Наш серый строй в сопровождении конвоя и иногда собак был для них, наверное, чем-то очень неприятным, о чем лучше было не думать” [977].

Так было уже в 1920‑е годы, когда соловецкие надзиратели командой “Дельфин!” заставляли окоченевших заключенных прыгать в воду. Еще хуже, разумеется, стало в конце 1930‑х, когда политических заключенных объявили “врагами народа” и лагерный режим ужесточился. В 1937 году на производственном совещании директор “Дальстроя” Эдуард Берзин сказал: “Если эта сволочь, которая к нам прибывает, на материке нам вредила, давайте так поставим дело, чтобы она хотя бы на Колыме для советской власти поработала. Возможности заставить работать у нас имеются” [978].

Но и после Большого террора пропаганда не ослабевала. В 1940–1950‑е годы заключенных постоянно называли военными преступниками, пособниками фашистов, предателями и шпионами. Украинских националистов, которые хлынули в лагеря после Второй мировой войны, клеймили как приспешников нацистских палачей, как украинских фашистов, как агентов иностранных разведок. Тогдашний глава Украины Никита Хрущев заявил на пленуме ЦК КПСС, что украинские националисты “стараются угодить своему хозяину, Гитлеру, чтобы только заработать порцию похлебки за свою собачью службу” [979]. Во время войны охранники почти всех политических называли фашистами, гитлеровцами или власовцами.

Особенно горько было это слышать евреям, ветеранам войны, храбро сражавшимся с немцами, и иностранным коммунистам, бежавшим от фашизма у себя на родине [980]. “Мы не фашисты, многие из нас были партийцами!” – негодующе возразил югославский коммунист Карло Стайнер группе глумливых уголовников, назвавших “фашистами” бригаду политических [981]. Маргарете Бубер-Нойман, немецкая коммунистка, которая из ГУЛАГа прямиком попала в немецкий концлагерь Равенсбрюк, писала, что ей неоднократно приходилось слышать произнесенное в свой адрес слово “фашистка” [982]. А когда арестованный сотрудник НКВД Михаил Шрейдер сказал на допросе, что его, еврея, гитлеровцы уж никак не могли сделать своим агентом, он услышал в ответ: “Какой ты еврей? Нам известно, что ты немец и что по заданию немецкой разведки несколько лет тому назад тебе сделали для маскировки обрезание” [983].

Высказываясь подобным образом, называя заключенных врагами и выродками, их начальники убеждали самих себя в законности своих действий по отношению к ним. Впрочем, рассуждения о “врагах” составляли лишь часть идеологии гулаговских работников. Другой частью – назовем ее риторикой государственного рабства – было представление о первостепенной важности труда и о том, что Советскому Союзу, чтобы выжить, необходим постоянный рост производства. Если коротко – оправданно все, что способствует извлечению золота из земли. Эту идею очень ярко выразил Алексей Логинов, бывший директор Норильского горно-металлургического комбината, в интервью, которое он дал британскому кинодокументалисту: