Софья Хазанова - Пискаревский летописец. Происхождение, источники, авторство

Другой историк опричнины, Р. Г. Скрынников, приводил свидетельства Пискаревского летописца, когда писал о казни Владимира Андреевича Старицкого и его семьи: «В начале октября Старицкий прибыл на ямскую станцию Богану и разбил там свой лагерь… После короткого судебного "разбирательства" князь Владимир был доставлен 9 октября 1569 г. в царский лагерь и по приказу царя выпил кубок с отравленным вином. Вместе с ним приняли яд его жена и девятилетняя дочь Евдокия» [129]. Р. Г. Скрынников обращался к Пискаревскому летописцу и тогда, когда писал о казни матери князя Владимира Андреевича Старицкого: «Опричники забрали старицу Евдокию из Горитского монастыря и на речных повезли в Слободу. 11 октября она была казнена. Царь „по дороге велел ее в судне в ызбе в дыму уморити“ » [130]. Свидетельство Пискаревского летописца о казни Евдокии Старицкой Р. Г. Скрынников приводил и в позднейшей монографии [131].

Обращение историков к памятнику как источнику по истории времени Ивана Грозного не ограничивалось только привлечением свидетельства о казнях. Статьи Пискаревского летописца о взаимоотношениях Москвы и крымских татар, передаче трона Симеону Бекбулатовичу также часто служили для историков источником, к которому они обращались в исследованиях по истории XVI в. А. А. Зимин ссылался на свидетельства Пискаревского летописца при описании пожара 1572 г., случившегося во время нападения на Москву крымского хана Девлет-Гирея: «Пожар был кратковременным, но катастрофическим: «Крымской царь посады на Москве зжег, и от того огня грех ради наших оба города выгорели, не осталось ни единые храмины, а горела всего три часа» [132].

Р. Г. Скрынников следовал тексту Пискаревского летописца при описании нападения татар на Москву в 1571 г.: «От взрывов, сообщает Пискаревский летописец, вырвало две стены городовых у Кремля» [133]. Свидетельства Пискаревского летописца приводил и А. А. Зимин, рассказывая о гибели в битве при Молодях мурзы Теребердея, пленении суздальцем Темиром Алалыкиным мурзы Дивея, хитрости русских военачальников: «Во время сражения Девлет-Гирей взял в плен гонца с грамотами, которого послал русским военачальникам московский наместник Юрий Токмаков. В грамотах сообщалось, чтобы воеводы „Сидели (в Гуляй-городе) безстрастно, а идет рать наугородцкая многая“ » [134]. Р. Г. Скрынников писал о том же самом, только добавил, что ложные грамоты о походе царской рати побудили хана не к отступлению, как это представлено в летописце, а к более энергичным действиям [135].

В. Б. Кобрин использовал сведения из Пискаревского летописца, когда писал о переговорах Ивана Грозного с крымскими послами после нападения татар на Москву: «Переговоры Ивана IV начались в необычной атмосфере. По приказу царя во время аудиенции бояре были не в торжественном парчовом одеянии, а в простых черных одеждах. Пискаревский летописец сообщает, что и сам царь одел сермягу» [136].

Р. Г. Скрынников приводил данные Пискаревского летописца при описании казней 1570 г., передаче трона Симеону Бекбулатовичу и последующих вслед за этим казнях [137]. В. Б. Кобрин разбирает две версии о причинах передачи трона Симеону Бекбулатовичу: «Автор Пискаревского летописца передает противоречивые слухи, ходившие в то время среди русских людей. Одни утверждали, что царь испугался предсказания волхвов, напророчивших на этот год „московскому царю смерть“. Другие же полагали, будто царь „искушал люди: что молва будет в людех про то“. Больше доверия, чисто психологически, заслуживает первая версия. Ведь в колдунов и предсказателей тогда верили безоговорочно. Дела о „ведунах“, которых держали у себя для гаданий, весьма распространены. И все же не забудем, что даже автор Пискаревского летописца не утверждает истинности этого слуха, а пишет лишь, что „говорили неции“» [138]. В. Б. Кобрин показал здесь, что сам составитель Пискаревского летописца дал оценку достоверности своих сообщений и что он пользовался, скорее всего, «слухами», т.е. устными источниками.

К другим статьям Пискаревского летописца, основанным, вероятно, тоже на устных источниках, обращались Р. Г. Скрынников и С. О. Шмидт. Первый привел рассказ о пирах Ивана Грозного, когда царь велел составить список боярских речей: «Во время веселых пиров во дворце царь Иван не прочь был потешиться и пошутить не только над иноками, но и над ближними боярами» [139]. Р. Г. Скрынников ничего не сообщил ни об отношении к этим пирам автора летописца, ни о том, как соотносится эта статья памятника с другими. О речах, на этот раз записанных в посаде, упоминает и С. О. Шмидт: «Можно лишь догадываться о том, что существовали письменные источники, в какой-то мере выражавшие умонастроения и „черных людей“, памятники „народной публицистики“ – челобитные, „сказания“, подметные письма, тайные записи разговоров, которые велись в рядах московского торга (как в последующие десятилетия, когда по заданию царя посылали „слушать в торг у всех людей всех речей и писати тайно“, и, ознакомившись однажды со „списком речей мирских“, Иван IV удивишася мирскому волнению)» [140]. В. Б. Кобрин оценивал такие сообщения Пискаревского летописца следующим образом: «Обстановку в стране и при дворе в последующие годы жизни царя хорошо рисует слух, записанный в Пискаревском летописце о „списке речей срамных“ » [141]. Но историки, процитировав эти «слухи», не определили их происхождение, не дали оценку достоверности подобных «речей».