Вячеслав Лопатин - Суворов и Потемкин

«Как-то кончитца? Однако призываю Бога! Беру смелость, поздравляю Ваше Высокографское Сиятельство! Рука дрожит от радости. На походе 60 верст от Яицкого городка. Спешу туда»,— писал 15 сентября Панину Суворов, узнав от яицкого коменданта И. Д. Симонова о том, что Пугачев арестован и находится в крепости.

Суворов оказался первым из старших начальников, кто прискакал в Яицкий городок. К этому времени гвардии капитан-поручик С. И. Маврин уже допросил самозванца и добросовестно записал его показания. «Описать того невозможно, сколь злодей бодрого духа»,— отмечает Маврин по горячим следам. И тут же следует поразительное признание смелого мятежника: «Дальнего намерения, чтоб завладеть всем Российским царством, не имел, ибо рассуждая о себе, не думал к правлению быть, по неумению грамоте, способным» [13]. Это признание красноречивее всех домыслов советских историков, идеализировавших крестьянскую войну и ее перспективы. Победа неграмотного народного царя при поголовном истреблении дворянства, имевшего за собой не только власть, но и знания, опыт управления, культуру, — могла означать только чудовищные жертвы среди народа и крах государства. При всей справедливости народного возмущения против крепостнических порядков, против мздоимства администрации (об этом честно писали и Бибиков, и Маврин, и Державин), беспощадная, ведшаяся со страшной жестокостью гражданская воина действительно была «политической чумой». «Не дай Бог,— писал один из лучших историков пугачевщины Пушкин,— не дай Бог, увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный». У Суворова, одного из просвещеннейших людей своего времени, не было колебаний относительно того, как поступать в те тревожные дни. Однако он счел необходимым отметить некоторые обстоятельства своей деятельности в период пугачевщины. «Сумазбродные толпы везде шатались; на дороге множество от них тирански умерщвленных,— вспоминал он в 1790 г. — И не стыдно мне сказать, что я на себя принимал иногда злодейское имя. Сам не чинил нигде, ниже чинить повелевал ни малейшей казни, но усмирял человеколюбивою ласковостию, обещанием Высочайшего Императорского милосердия» [14]. Отметим, что Панин напротив прибегал к мерам крайней жестокости, стараясь ужасами казней запугать население охваченных восстанием губерний.

Приняв в Яицком городке Пугачева, Суворов 18 сентября выступил в обратный путь. Бытующая в литературе версия о специальной клетке, якобы сделанной по приказанию Суворова, является выдумкой. Для перевозки Пугачева была приспособлена телега, на которой из жердей было сделано перекрытие. Мера вполне объяснимая: и по сей день во всем мире для перевозки преступников используют закрытые экипажи. Отряд Суворова шел в осеннюю распутицу и непогоду. С дороги Суворов предложил Панину доставить «набеглого царя» прямо в Москву. Можно представить себе, с каким восторгом был бы встречен Суворов в древней столице, еще недавно трепетавшей за свою участь. Панин не собирался уступать Суворову славу спасителя отечества. Он приказал везти Пугачева в Симбирск. 2 октября Суворов сдал его Панину, и тот при многочисленных свидетелях выразил генерал-поручику благодарность от имени императрицы.

Дорого стоила Суворову эта благодарность. Сохранилась записочка императрицы Потемкину: «Голубчик, Павел прав,— писала Екатерина,— Суворов тут участия более не имел, как Томас, а приехал по окончании драк и по поимке злодея». Среди тех, кто присутствовал при свидании Суворова с Паниным в Симбирске находился Павел Сергеевич Потемкин, троюродный брат тайного мужа Екатерины. Он был послан на Волгу в качестве руководителя секретных комиссий, ведавших следствием над участниками восстания. Ему довелось пережить ужас разорения Казани. Несомненно, у него была и другая миссия — следить за действиями Панина. В самых желчных тонах Павел Потемкин описал императрице сцену, во время которой Панин воздавал неумеренные похвалы Суворову. Ироничный отзыв Екатерины со ссылкой на ее комнатную собачку Томаса в большей степени, чем Суворову, предназначался Панину. Опасаясь усиления панинской группировки, она сумела быстро перехватить инициативу и выдвинула на первое место никому не известного полковника Михельсона, заявив, что она «Михельсону обязана поимкою Пугачева, который едва было не забрался в Москву, а может быть и далее». Суворов, оказавшийся в центре сложной политической борьбы, тайные пружины которой он вряд ли сознавал, снова остался без наград. Несколько лет спустя, в письме к своему старому знакомцу П. И. Турчанинову, правителю канцелярии Потемкина, Суворов подвел грустный итог своей деятельности в грозном 1774 г.: «Подобно, как сей мальчик Кам[енский] на полном побеге обещает меня разстрелять, ежели я не побежду, и за его геройство получает то и то, а мне — ни доброго слова, как и за Гирсов, место первого классу, по статуту, хотя всюду стреляют мои победы, подобно донкишотским. Не могу, почтенный друг, утаить, что я, возвратясь в обществе разбойника с Уральской степи, по торжестве замирения, ожидал себе Св. Ан[дрея]. Шпаги даны многим, я тем доволен! Обаче не те награждения были многим, да что жалко — за мои труды» (Письмо от 10 II. 1781 г.)