Сергей Бородин - Хромой Тимур (Звезды над Самаркандом - 1)

- С мятежниками-то мы управлялись.

- Когда чужой народ молчит, а дань платит плохо, когда на своем месте своим трудом силы и сокровища копит, хоть он и молчит, а это опасней мятежа. Чужому народу не давай покоя. Дай ему поправиться, снова его обстриги. Постриг, - дай ему волю, дай покой, но глаз с него не спускай; поправится, опять обстриги, но помни: спешить - невыгодно, опоздать опасно. Вот так правь, тогда я тебя любить буду.

- Меня?

- Тебя! Твой отец опозорен. Перед всем народом. За дело! Ему уж не быть правителем. Ты у него старший. Ты берись. Тебя ставлю правителем всего царства Хулагу.

- Нет, дедушка!

- Что? - Тимур не рассердился, а удивился этому непослушанию. - Что?

- Я не могу.

- Почему это?

- А мой отец?

- Будет править городком, какой ты ему дашь.

- Нет, дедушка!

- А что?

- Если вы своего сына наказали за неповиновение, как же вы от меня требуете неповиновения отцу?

- Повелевай, как правитель своим амиром.

- Он мне отец! Как же я потребую повиновения от отца?

Тимур неожиданно закричал:

- Ты не сын бездельника, ты правитель царства Хулагу!

- Нет! - тихо попятился Абу-Бекр. - Нет, дедушка, он мне отец!

Тимур отшвырнул в угол книгу и отвернулся:

- Ступай отсюда.

"Мой внук! - думал Тимур. - А ему семья милее, чем весь мир. Вроде Халиля. Да Халиль смел, Халиль воин. А этому не надо целого царства, ни войск, ни славы, только семью! Умен, а глуп!"

За порогом Абу-Бекра встретил встревоженный Халиль-Султан:

- Я услышал, вас дедушка звал. Не случилось ли чего?

- Случилось, Халиль. Он хотел напялить на меня венец этого царства и чтоб наш отец служил мне.

- А вы?

- Что ты, Халиль? Разве можно?

- Не обижайтесь, брат, я не знал, что вы столь тверды.

Абу-Бекр улыбнулся.

Они подошли к тому окну, откуда вчера царицы смотрели казнь казнокрадов.

Светало.

Тела уже убрали с площади, но собаки, огромная свора, большие, ростом с ослов, сбежавшиеся со всего города, грызясь и ощетинившись, вылизывали кровь с камней.

Их визг и урчание разносились по всей площади.

Абу-Бекр спросил:

- Ты на это смотрел?

Халиль-Султан передернул плечами и перемолчал.

- А я отсиделся в саду. Ждал вестей там. К самому страшному был готов. Да и остальные... Ведь всех их знал, были там и милые люди.

- Попробовал бы я отсидеться, да заметил бы дедушка! Вы с отцом наших порядков не знаете.

- И слава богу! - от души ответил Абу-Бекр.

Халиль снова смолчал.

С тяжелым сердцем царевичи отошли от окна, и Халиль спросил:

- Что же теперь?..

- Отпрошусь к отцу. Мне не нужно ни воинской славы, ни власти над царствами. Будут книги, будет тишина, иногда охота, иногда песни и снова тишина.

- Разрешит ли вам дедушка, - он никому из нас еще не разрешал тишины.

- Да ты ее и не искал?

- Я? Нет. Ведь моя мать - монголка.

- К твоей матери я очень привязан.

- Да?

- Она во мне одобряла и растила любовь к тишине. Но когда отца она призывала к миру, отец впадал в неистовство, наперекор ей. Она поняла, что без нее он скорее успокоится, и уехала. Отец все сокрушал, когда узнал; хотел догнать ее, хотел вернуть. Потом затих, потом снова, пуще прежнего, зашумели пиры, охоты, - хотел забыться, а может быть, прятал страх перед дедушкой? Он предвидел неприятности, но не такую кару и не так скоро...

Халиль сказал:

- Мой дед Суфи был государем Хорезма, отбивал Ургенч от дедушки. Дедушка его убил. А я отбиваю города у других государей для дедушки.

- И моего деда он убил. Отца моей матери. А я не хочу никого убивать, ни покорять, ни завоевывать. Пусть каждый живет по-своему.

- Дедушка говорит: таджики - садовники, а не воины. Он предпочитает кочевников и походы... Я тоже.

- А я - в мать... садовник!

Из-за купола над гробницей пророка Хайдара блеснуло солнце.

Царевичи тихо шли, разговаривая, и казались совсем маленькими в огромных залах, где еще никого не было в этот час.

* * *

От Арзрума до Басры, от Шираза до Багдада базары содрогнулись, когда народ узнал, сколь легко теряют головы даже столь знатные и могущественные люди, как друзья и любимцы Мираншаха.

Говорили лишь шепотом. Едва завидев незнакомцев, смолкали. Опасались задерживаться на улицах. Торговые ряды обезлюдели. Многие лавки не открывались, а их хозяева, отправив семьи и достояния в укромные селения и усадьбы, сами хотя и оставались у себя, держали коней под седлом и плетку за голенищем.

Арабские купцы торопились выехать из Султании в Багдад или в Дамаск, грузины укладывали свои легкие вьюки на лошадей, армяне вьючили верблюдов, норовя проскользнуть в Сирию или Византию. Генуэзцы, подумывая о Трапезунте, бегали под благословение к своему епископу. На постоялых дворах чужеземцы суетились, торговались с погонщиками, искали верблюдов, лошадей, ослов, но не было заметно, чтобы где-нибудь спорили, как это прежде бывало, чтобы ссорились между собой. В эти дни все купцы легко понимали друг друга и у всех была лишь одна мечта - подальше, подальше, пока товар цел, пока не оглашен какой-нибудь мирозавоевательный указ.