Петра Куве - Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу

С особенной горечью Пастернак увидел под письмом подпись Федина: соседа по Переделкину он считал другом. Всего за две недели до письма Федин, расхаживая по комнате и взволнованно размахивая руками, говорил Чуковскому, что роман «блестящий, крайне эгоцентрический [334] Chukovsky, Diary, entry September 1, 1956, 408. , сатанински надменный, элегантно простой, но литературный насквозь». Возможно, тогда он еще не прочитал роман целиком и его задели намеки в словах Живаго. А может быть, чувство долга заставило его забыть о том, как высоко он оценивал роман вначале.

Пастернак не обижался на собратьев; возможно, он даже понимал всю безнадежность их положения. Через неделю после письма он пригласил Федина к себе на воскресный обед и предупредил других гостей: «Я пригласил и Константина Александровича [335] Иванова Т. Борис Леонидович Пастернак // Пастернак Б. ПСС. Т. 11, 286–287. — так же от всего сердца и безоговорочно, как в прошлые годы, — так что не удивляйтесь». Он просил Федина не упоминать об отказе [336] Yevgeni Pasternak, Boris Pasternak: The Tragic Years, 221. ; когда Федин пришел, они с Пастернаком обнялись. За обедом Пастернак был в хорошем настроении.

Пастернак не смог заставить себя прочесть длинное письмо целую неделю. Он признавал, что критика «была составлена очень вежливо и мягко [337] Barnes, Boris Pasternak. Т. 2, 317. , старательно продумана с той точки зрения, которая стала традиционной и, похоже, неопровержимой». С явной иронией он говорил, как «ему больно и обидно, что он доставил моим товарищам столько хлопот». Теперь оставалось мало надежд на то, что текст «Доктора Живаго», не прошедший цензуру, будет опубликован в Советском Союзе; Симонов и другие признали роман безнадежно порочным. И все же Пастернак в разговоре с Катковым выразил надежду, что публикация на Западе может подтолкнуть к выходу и издание в Советском Союзе; он говорил, что разрешит внести некоторые изменения, чтобы роман стал удобоваримее для советских читателей. Однако он руководствовался своей личной логикой. Советские власти не хотели издавать роман — нигде.

В августе группу руководителей ИКП, в том числе вице-секретаря партии Пьетро Секкиа, пригласили в подмосковный санаторий «Барвиха». Туда приехали и Д'Анджело с женой [338] Д'Анджело. Дело Пастернака, 23. . Они навещали там старых друзей — Амброджо Донини, университетского преподавателя, и Паоло Роботти, коммуниста «старой школы». В эпоху репрессий в Советском Союзе пострадали многие активисты Коминтерна. Несмотря на то что Роботти пережил арест и пытки [339] Urban, Moscow and the Italian Communist Party, 139. , он еще сохранял веру в идеалы; когда Д'Анджело упомянул, что передал рукопись русского романа Фельтринелли, Роботти стало явно не по себе. Он сказал, что по советским законам подобные действия являются преступлением. Позже Секкиа и Роботти навестили представители отдела ЦК по связям с зарубежными компартиями. Им рассказали, что в Кремле озабочены выходом «Доктора Живаго» в Италии. Секкиа и Роботти заверили чиновника, что заберут рукопись у Фельтринелли. 24 октября ЦК информировал советское посольство в Риме: «…вопрос с рукописью Пастернака разрешен [340] Записка отдела ЦК КПСС по связям с иностранными компартиями об обещании итальянских коммунистов возвратить в СССР рукопись романа «Доктор Живаго», 24 октября 1956 — см.: Афиани, Томилина. Пастернак и власть, 71. , и в ближайшее время она будет вам возвращена». Роботти ошибался. Под нажимом мнения [341] Mancosu, Inside the Zhivago Storm, 44; Valerio Riva, «La vera storia del dottor Zivago» («Истинная история «Доктора Живаго»), Corriere della Sera, cultural supplement, January 14, 1987 — см.: Carlo Feltrinelli, Feltrinelli, 108. сотрудников издательства разделились. Цветеремича попросили вернуть рукопись, и перевод был прерван на несколько месяцев. Фельтринелли, не знавший, как поступить, обдумывал все за и против. Однако от публикации он не отказался.

Дипломатическая нота из Рима пришла в тот день, когда несколько сотен тысяч человек высыпали на улицы Будапешта, чтобы требовать реформ, и началась венгерская революция. Вскоре народное восстание было подавлено крупномасштабным советским вторжением; около двадцати тысяч венгров погибли в ходе ожесточенных уличных боев, за которыми беспомощно наблюдал бессильный и парализованный Запад. Консерваторы в Кремле воспользовались венгерскими событиями для того, чтобы повернуть вспять «оттепель» в Москве. Запретили либеральный литературно-художественный сборник «Литературная Москва», где были опубликованы «Заметки о переводах драм Шекспира» Пастернака; во всех «толстых» литературных журналах шли увольнения; под удар попали и молодые, дерзкие поэты, такие как Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко. Впоследствии Хрущев объявит [342] McLean and Vickery, The Year of Protest 1956, 25. , что мятеж вспыхнул из-за «буржуазных» настроений венгерской интеллигенции. Кровавое подавление венгерской революции глубоко травмировало многих итальянских коммунистов. Руководство ИКП в основном поддержало советское вторжение, но четверть миллиона рядовых коммунистов [343] De Grand, The Italian Left in the Twentieth Century, 125. , в том числе большое число художников, ученых и журналистов, вышли из партии. Еще до кровопролития в Будапеште Фельтринелли вместе с рядом своих сотрудников в «Библиотеке Фельтринелли» и институте в Милане подписали письмо к руководству партии, в котором говорилось, что в «основе венгерского движения» лежит «отчаянный призыв к социалистической демократии» [344] Carlo Feltrinelli, Feltrinelli, 89. . Фельтринелли с ужасом наблюдал за исходом интеллигентов из партии и возмутился, когда руководство ИКП объявило, что «потеря малочисленных маргинальных групп [345] Giorgio Amendola, цит. по: Carlo Feltrinelli, Feltrinelli, 94. никакого значения не имеет».