Коллектив авторов - Польша и Россия в первой трети XIX века

«Не запомню эпохи более счастливой в моей жизни, как пребывание мое в Варшаве с 1815 по 1830 годы. Это было какое-то тихое пристанище после продолжительной боевой и бурной жизни», – вспоминал П. А. Колзаков. По его словам, там русские офицеры «благоденствовали и отдыхали». Польша тогда казалась им «какой-то счастливой Аркадией», в которой их встретили «умеренный климат, дешевизна и удобства жизни, веселое общество». Н.П. Макаров, служивший в 1820-е гг. в Литовском полку, с удовольствием вспоминал о высоком жалованье офицеров и дешевизне варшавских обедов, позволявших военным жить на широкую ногу. Ему запомнилось отнюдь не жестокое обращение великого князя Константина с подчиненными (в мемуарах описаны лишь эксцентричные выходки цесаревича), а вольная жизнь офицеров, в которой имели место многочисленные приключения, порой прощались лихие шалости и даже поощрялись дуэли. Варшавский военный лагерь производил на Н. П. Макарова впечатление «прелестных дач с самым здоровым, свежим воздухом». Об изнурительности маневров и смотров мемуарист вспоминает лишь мельком, чтобы похвалиться тем, что, будучи юношей, легко их выдерживал 138.

Польский взгляд, соприкасаясь с русской военной средой, видел иное: деспотизм главнокомандующего, иные представления офицеров о воинской чести, позволяющие спокойно переносить оскорбления вышестоящего начальства, телесные наказания (запрещенные ранее в польской армии), забитость солдат 139. Встреча с русской армией в Познани в 1814 г. произвела на К. Колачковского гнетущее впечатление: «Вид наших врагов и победителей и здесь нас болезненно преследовал. […] гарнизон составляли части войск, одетые в серое, более похожие на животных, нежели на человеческие существа. На площадях муштровали рекрутов, отзвуки палок и розог разносились по городу. Этот вид несколько поубавил нашу радость и заставил задуматься над перспективой будущего объединения с этими людьми под одним скипетром» 140.

В воспоминаниях поляков о временах Константина Павловича запечатлены оскорбления им офицеров и их последующие самоубийства, жестокая муштра солдат, насаждение в армии чуждого патриотическому духу слепого послушания, угодничество и раболепие русских генералов, многочасовые разводы и смотры на Саксонской площади, воспринимавшиеся как внедрение русских порядков, и т. и. Что-то из этого перечня русская «оптика» замечала, а что-то видела по-другому. Так, телесные наказания – главный кошмар России в представлении просвещенного европейца – оставались как бы незамеченными русскими мемуаристами, ибо их привычность не позволяла вывести их на первый план. Напротив, русские военные порой отмечали заботу Константина Павловича об офицерах и солдатах, его внимание ко всем подробностям службы, посещение больных и т. д. 141. Это было связано как с верноподданническим дискурсом, так и с отечественной традицией восприятия военачальника как «отца» подчиненных, который прощает, наказывает и входит во все детали их быта.

Столкновение двух начал – русского государственного и польского национального усматривал в повседневной жизни Варшавы глаз западного наблюдателя. Немецкий публицист П. Г. Гарринг, служивший в Уланском Его Высочества полку российской гвардии, хорошо познал военный быт Варшавы изнутри. Он описывает русско-польские отношения в традиции западноевропейских представлений о Восточной Европе, выводя на первый план черты несвободы, тирании, ориентализма и варварства. Конституционное Королевство Польское сливалось в его представлении с деспотической империей. Повсюду он усматривал признаки русского господства – военизированный быт, казармы: «В России все как будто растворяется в одной неизменной и господствующей идее – казарме […]. В Польше даже университеты имеют казарменный распорядок». Гарринг описывал многочисленные гауптвахты, военные лагеря, мертвую тишину на подступах к резиденции великого князя, вокруг которой даже птицы боятся петь, а лягушки квакать. В поляках он видел порабощенных жертв деспотизма, гнета, «подчиняющего себе душу и тело»: «Рабское подчинение нижних чинов и высокомерие русских выскочек, которое в Варшаве доведено до крайнего предела, – писал он, – составляют полное противоречие национальному характеру поляков. Более того, русская табель о рангах оскорбляет гордость польской шляхты, которую лишает достоинства и низводит на унизительный уровень».

Рассматривая русско-польские отношения в терминах господства и подчинения, Гарринг явно преувеличивал масштабы русского присутствия: «Варшава кишит русскими гражданскими чиновниками, большинство которых должны носить форменную одежду. Улицы переполнены русскими экипажами, поскольку русским легко жить в Варшаве на широкую ногу. Здесь они получают жалованье в серебряных рублях, тогда как в России им платили бы в бумажных. Во время послеобеденного гулянья в Варшаве русские экипажи, запряженные четверками лошадей, едут друг за другом с Краковского Предместья к костелу Св. Александра, а на тротуарах преобладают русские мундиры» 142.