Олег Кен - Западное приграничье. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения СССР с западными соседними государствами, 1928–1934

В письме Сталину Каганович следующим образом резюмировал итоги обсуждения на Политбюро 5-го (или 3-го и 5-го) сентября: Первая задача польского предложения состояла в том, чтобы «напугать немцев», «заставить их пойти на политические уступки» Варшаве. С советской стороны, по «первому пункту сделано слишком много»: официальные заявления «действительно успокоили Герм[анское] пра[вительство] и немецкую прессу, но ударили сильно по польскому предложению по пакту, дав возможность изображать нас как встретивших холодно протянутую руку Польши».

Наряду с этим, писал Каганович, демарш Патека имел целью «подготовить возможность срыва франко-советского пакта» о ненападении, текст которого был парафирован в Париже 10 августа 1931 г., и подчеркнуть, что Польша не оказалась изолированной в связи с нашими переговорами с Францией. Эта интерпретация подкреплялась ссылкой на заявление Гавас от 27 августа и на передовую статью в «Le Temps» от 29 августа. Этот близкий к МИД Франции орган оспаривал заявление Литвинова в Берлине, утверждая, что, поскольку советское правительство не отказалось принять проект Патека и разговор о нем может быть продолжен, советско-польские «переговоры реально существуют». В заключении статьи «Le Temps» заявлялось: «Все заявления Литвинова не изменят того факта, что пакт о ненападении между Францией и СССР (а параллельно, разумеется, и экономическое соглашение…) будет заключен только в том случае, если Польша и Румыния будут также гарантированы от угрозы нападения со стороны СССР в форме ли непосредственного соглашения, или же соглашения трех держав. Без этого условия между Москвой и Парижем не будет заключен никакой пакт». Наконец, задачей польской акции 23 августа было «подчеркнуть пацифизм Польши. Она делает предложение о пакте, а мы поворачиваемся спиной». Политбюро пришло к выводу, что «наши коммюнике», где мы разоблачаем пацифизм Польши и ее неискренность, не достигли цели. Польша совершила официальный шаг, вручила проект пакта, мы никакого официального… ответа Польше не дали», лишь указав «через ТАСС и прессу, что Польша мошенничает». «Этого недостаточно, – делал вывод Каганович, – нужно совершить официальный шаг, который 1) подчеркнул бы нашу готовность заключить пакт, 2) содержал бы исчерпывающий текст пакта, приближающийся к тому проекту, который был нами вручен Польше в 1926 году с учетом элементов парафированного с Францией пакта, 3) отвергал бы и разоблачал бы нежелание Польши идти на пакт с нами с перечислением всех явно неприемлемых требований, в особенности, чтобы пакт с Польшей вступил в силу после подписания нами аналогичных пактов с прибалтами, 4) особо подчеркнул бы, что Польша выдвинула новое требование, никогда ею не выдвигавшееся, а именно, чтобы пакт с Польшей вступил бы в силу после того, как мы заключим пакт с Румынией.

Такой официальный акт выбьет почву и затруднит Польше и Франции игру в пацифизм, а нам даст возможность перед всем миром раскрыть карты. Кроме того, такой шаг затруднит Франции отступление от пакта с нами, ибо мы будем и перед Франц[узским] пра[вительством] козырять нашим предложением и сказать Франции: Вы колеблетесь из-за Польши, но вот мы готовы подписать с Польшей пакт такой же, как с Вами» [861].

Эти выводы, однако, не вошли в резолюцию Политбюро, которая по существу повторяла его предшествующее решение [862], скрывая наметившуюся эволюцию в пользу вступления в переговоры с Польшей о договоре ненападения. Вероятно, это было связано с отсутствием в Москве ведущих членов Политбюро (Сталина, Молотова, Ворошилова). Положение усугублялось сходным трудным положением в Наркоминделе: нарком М.М. Литвинов находился в Женеве, Б.С. Стомоняков, вышедший из отпуска 1 сентября, не приступал к своим текущим обязанностям и готовился к выезду в Берлин для участия в заседании советско-германской Согласительной комиссии [863]. Обязанности наркома были возложены на Крестинского (решительного противника сближения с Польшей как неизбежно влекущего за собой ухудшение отношений с Германией), Стомонякова замещал Карахан, склонявшийся к более взвешенной позиции. В результате нормальное функционирование Коллегии НКИД было нарушено, что создавало дополнительные сложности для Политбюро.

Между тем, изучив проект Патека и запись его беседы с Караханом, Генеральный секретарь пришел к убеждению, что Карахан «вел себя во время «беседы» глупо и неприлично». Сосредоточив огонь на Карахане (вероятно, и в силу личной неприязни, и по тактическим соображениям), Сталин дал раздраженную и вместе с тем проницательную критику линии, проводимой Наркоминделом в отношении Польши с конца 1930 г., и в особенности его реагирования на последний демарш польского посланника. «Карахан не понял того, что после истории с французами (опровержение ТАСС, данное 1 1/ 2месяца назад), ни одно государство не решится взять на себя инициативу насчет пакта о ненападении без того, чтобы не получить «неприятности» от «оппозиции». Карахан не понял того, что нам, в конце концов, безразлично по чьей инициативе происходят переговоры, лишь бы был подписан нужный нам пакт. И вот, вместо того, чтобы уцепиться за повод, данный Патеком и его проектом, Карахан – по глупости – оттолкнул Патека и испортил дело. Что касается проекта Патека, то он ничуть не хуже первоначального проекта французов, послужившего, как известно, одной из баз переговоров между нами и французами. Для меня ясно, – заключал Сталин, – что Карахан и Литвинов допустили грубую ошибку». Однако Сталин воздержался от призыва форсировать переход к переговорам с Польшей, отметив, что для «ликвидации» этой ошибки «необходимо более или менее продолжительное время» [864]. В письме Сталина никак не отразилось его отношение к предложению «совершить официальный шаг», о котором писал Каганович двумя днями ранее.