Олег Кен - Западное приграничье. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения СССР с западными соседними государствами, 1928–1934

23 августа посланник С. Патек вручил заместителю наркома Л.М. Карахану (временно заменявшему Б.С. Стомонякова) записку, озаглавленную «Текст договора о ненападении» [847]. Собравшаяся в тот же день Коллегия НКИД решила «не предпринимать с нашей стороны новых шагов в связи с документом»; «если в печати появятся сообщения о вручении поляками контрпроекта, выступить с опровержением и информировать корреспондентов о действительном положении вещей, подчеркивая, что документ, врученный Патеком 23-го августа представляет собой простое письменное изложение тех возражений, которые делались поляками в прошлом против нашего проекта пакта и которые только мешали заключению пакта» [848]. 25 августа в польской печати появилось сообщение телеграфного агентства ПАТ о том, что «в результате происходящего с 1926 г. обмена взглядов между польским и советским правительствами» польской стороной был передан новый проект договора о ненападении. Поскольку руководство НКИД считало проект Патека «образцом наглости» (из-за «требования» связать пакт СССР и Польши с заключением аналогичного советско-румынского пакта), то оно расценило демарш 23 августа не как проявление желания вступить в переговоры, а «наоборот», как свидетельство того, что «полякам нужен был этот шаг Патека для каких-то внешнеполитических маневров Польши – облегчение получения займа, шантаж Германии и Литвы, попытка примазаться к советско-французским переговорам, маневры по адресу Румынии или что-либо подобное» [849]. Особое беспокойство советских дипломатов вызывала реакция германских политических и правительственных кругов на противоречащие друг другу сообщения о польско-советских переговорах, и уже 26 августа советник полпредства С.И. Бродовский представил МИД Германии подробные успокоительные разъяснения относительно истории обсуждения пакта ненападения с Польшей в 1926–1931 гг. [850].

27 августа советские газеты опубликовали подготовленное в НКИД и утвержденное Литвиновым «Сообщение ТАСС» [851]. В нем не только отрицались утверждения о продолжении переговоров о пакте после их официального прекращения в 1927 г. (что соответствовало действительности), но и заявлялось, что врученный Патеком документ является «шагом назад» и уже потому не может привести к возобновлению переговоров. На следующий день ТАСС выступил с опровержением заявления французского агентства Гавас о якобы предпринятых в 1930 г. попытках советского правительства вступить в переговоры с Польшей о пакте ненападения [852]. Одновременно М.М. Литвинов (выехавший вечером 26 августа из Москвы в Женеву), находясь в Берлине для переговоров с министром иностранных дел Германии, сделал заявление представителям печати. Он повторил ранее сделанные опровержения и добавил, что «распространение слухов о несуществующих переговорах» «может вызвать лишь раздражение и полемику, чего надо избегать» в интересах советско-польских отношений [853].

Эти акции были предприняты без предварительного согласия Политбюро, работа которого в отсутствие находившихся в отпуске Сталина и Молотова, проходила под руководством Л.М. Кагановича. В письме о текущих делах, направленном Сталину 26 августа, Каганович не счел нужным упомянуть о демарше Патека и полемике, начатой вокруг него. Это вызвало резкий упрек Сталина. Дело заключения пакта ненападения с Польшей Сталин назвал делом «очень важным, почти решающим (на ближайшие 2–3 года)». «Вопрос о мире, и я боюсь, что Литвинов, поддавшись давлению так называемого “общественного мнения”, сведет его к пустышке. Обратите на это дело серьезное внимание, – поручал Сталин. – Пусть ПБ возьмет его под специальное наблюдение и постарается довести его до конца всеми допустимыми мерами. Было бы смешно, если бы мы поддались в этом деле общемещанскому поветрию “антиполонизма”, забыв на минуту о коренных интересах революции и социалистического строительства» [854].

Неизвестно, было ли мнение Генерального секретаря доведено до сведения членов Политбюро до их встречи. Вероятно, однако, что о позиции Сталина Кагановичу и находившимся в Москве его коллегам (Калинин, Куйбышев, Микоян, Орджоникидзе, Рудзутак, Чубарь) стало известно после 30 августа, а инициатива постановки вопроса «О Польше» родилась в Москве, причем не позже 29 августа. В адресованной Политбюро записке исполнявший обязанности наркома Н.Н. Крестинский предпринял всестороннюю защиту действий НКИД по опровержению заявлений польских и французских агентств о состоянии отношений СССР с Францией и Польшей. Крестинский уклонился от рассмотрения сути предложения польского правительства, расценив передачу его Патеком и сообщения об этом в прессе как «новый способ воздействия на Германию», который был «обезврежен» сообщением ТАСС от 27 августа, а повторное заявление ТАСС 28 августа «нейтрализовало» «последнюю попытку Польши» – переданную двумя днями ранее информацию агентства Гавас. Исполняющий обязанности наркома обходил вопрос о том, получил ли Литвинов разрешение ЦК ВКП(б) на публикацию заявления ТАСС от 27 августа. Что же касается официозного разъяснения, он «не согласовывал составленное в НКИД сообщение ТАСС’а с ПБ, потому что в одной своей части (о переговорах с Польшей) наше сообщение повторяло сообщения от 6/I, 27/VII, 6/VIII, 23/VIII и 27/VIII, а во второй своей части (о франко-советских переговорах) повторяло наши опровержения от 6/I и 27/VII, т. е. все это сообщение не содержало в себе ничего нового, не получившего в свое время санкции ПБ». Поскольку в своем ответном заявлении Гавас ограничился констатацией действительного обстоятельства («трижды за последние годы советское правительство предлагало Франции заключить договор о ненападении»), Крестинский заявлял, что «наше выступление от 28/VIII достигло своей цели». Интервью Литвинова немецкой печати (28 августа, Берлин) его заместитель оценивал как «исчерпывающее и очень убедительное», так что, говорилось в заключительной части записки в Политбюро, «мы можем не возвращаться больше официально и официозно к вопросам польско-советских и советско-французских переговоров» [855].