Себастьян Хаффнер: Уинстон Черчилль

Так что он продолжил писать. Следующим он написал роман, который позже охотно пожелал бы забыть, а третьим был его шедевр «Война на реке» ( The River War ), масштабное представление англо–египетско–суданских колониальных осложнений и военных кампаний, вершиной которого были его собственный опыт в Омдурмане и язвительная критика лорда Китченера, который после победы осквернил могилу побежденного Махди. Так выглядела доблесть победителей. В «Войне на реке» Черчилль впервые инстинктивно нашёл свою совершенно своеобразную форму, которую он позже использовал в неизменном виде в своих грандиозных представлениях обеих мировых войн: смесь истории и автобиографии, анализа и свидетельств очевидца. Он наслаждался написанием книг едва ли менее, нежели приключениями, опасностями и триумфами войны, которые образовывали сюжет его книг. Любовь к слову была у него столь же врождённой, как любовь к войне: ему доставляло удовольствие писать книгу.

У книгописательства были ещё и другие преимущества. Это было относительно выгодно — в то время как существование лейтенанта, особенно если его вели столь щедро, как это делал лейтенант Черчилль, постепенно приводило за собой вызывавшие опасения долги. И оно вело в высший свет. Молодой человек с известным именем и критическим пером привлёк внимание могущественных людей. Министры и государственные секретари приглашали его, даже премьер–министр, старый, могущественный Солсбери, который правил теперь уже 13 лет почти без перерыва, посчитал стоящим хлопот самому на него посмотреть. Молодой Черчилль мало–помалу не мог не заметить, чего ожидали от него: пойти в политику, стать депутатом, естественно консервативным депутатом; какая–либо другая возможность для Черчилля вовсе не рассматривалась. Двери открывались сами по себе: ему требовалось только вступить на этот путь. Карьера, власть и почёт ожидали его — а также приключения, борьба и опасность. Мог ли он медлить? «Политика едва ли не столь же захватывающее занятие, как война и столь же опасна», — говорил он одному коллеге по журналистике; — «И это вызывает слабые сомнения: на войне человека можно застрелить только один раз, но в политике раз за разом». Слова заносчивости; он ещё не знал, насколько пророческими они были.

Таким образом, молодой Черчилль начал открывать и своё третье призвание, неминуемое, всепоглощающее: политику. Он стал завершённым.

Политические начинания Черчилля были более неуверенными, пробующими, чем его военные и литературные, и настоящим мастером политической отрасли он никогда не стал. Он не был прирождённым политиком, как он был прирождённым воином и прирождённым писателем. Война и Слово были ему по душе — они находились в его душе. Политика была ему собственно не по нраву. Она была ему навязана его окружением: в Англии политика была же единственным путём на самый верх — а туда он, конечно же, безусловно стремился.

В 1899 году, раньше, чем ожидалось, для него нашёлся избирательный округ, правда, вовсе не многообещающий: Олдхэм, город рабочих, где должны были состояться дополнительные выборы. Черчилль очень старался, но он проиграл, как и ожидалось: его долгая парламентская карьера, которая должна была охватывать более половины столетия, началась с фальстарта. Это не было катастрофой, но это было досадно. На некоторое время летом 1899 года молодой Черчилль после четырёх блестящих лет, полных приключений и подъёма, завис в воздухе: из армии он уволился весной, а в парламент в первый раз ему дорога не открылась.

И затем — у него едва ли было время, чтобы забеспокоиться о себе — случилось нечто чрезвычайное, что смело все заботы. Произошло нечто вроде фурора, великой перемены декораций: прорыв.

Дело было так: в октябре 1899 года в Южной Африке разразилась англо–бурская война. Для Англии она принесла сначала не что иное, как шок и унижения. Британская всемирная империя против пары строптивых крестьянских республик — от этого все ожидали военной прогулки. Вместо этого первые военные месяцы принесли одно позорное поражение за другим, и в ноябре и декабре 1899 года в Англии царило глубокое, растерянное уныние.

В таком настроении, когда всё непостижимо идёт вкривь и вкось, и страна с недоумением начинает сомневаться сама в себе, какая–либо замечательная гусарская штучка может получить совершенно несоизмеримое значение. Она перекрывает тогда в газетах и в общественном сознании на мгновение все поражения — так, как рука, удерживаемая перед самыми глазами, может перекрыть все горы.