- На княжьей поварне стянул. Страху из-за тебя натерпелся. Ешь, старик, да борзей сказывай.
"И впрямь с дуринкой парень", - подумал Пахом, а вслух вымолвил:
- Долго тебе жить, мил человек.
Пахом не спеша поел, довольно крякнул, смахнул с рыжей бороды хлебные крошки, перекрестил лоб и произнес:
- А молятся басурмане так. Поначалу полбарана съедят, потом кафтаны с себя скидают, становятся друг против друга и по голому брюху дубинками постукивают да приговаривают: "Слава аллаху! Седин живот насытил и завтра того пошли".
- Чудно-о, - протянул, крутнув головой, Тимоха. - А дальше што жа?
- Опосля татаре вечером кости в костер бросают, а пеплом ладанку набивают. Талисман сей к груди прижмут, глаза на луну выпучат и бормочут, скулят тоненько: "И-и-иаллах, храни нас, всемогущий, от гладу и мору, сабли турецкой, меча русского, копья казачьего..." Вот так и молятся, покуда месяц за шатром не спрячется.
- А не врешь? - усомнился Тимоха.
- Упаси бог, - слукавил скиталец и, протянув холопу порожнюю чашку, вопросил:
- Болотниковы в темнице:
- Сидят. Кормить их три дня не ведено. Отощают мужики. Приказчик страсть как зол на смутьянов. До Леонтьева дня, сказал, не выпущу, словоохотливо проговорил Тимоха.
- А как же поле пахать? У Исая три десятины сохи ждут.
- Почем мне знать. Наше дело холопье - господскую волю справлять.
Пахом озабоченно запустил пятерню в бороду, раздумчиво крякнул и, когда уже холоп повернулся к решетке, решился:
- Покличь ко мне Мамона, парень.
- Недосуг ему. Дружину свою собирает беглых крестьян по лесам ловить.
- Скажи пятидесятнику, что Пахом ему слово хочет молвить.
- Не придет. Пошто ему с тобой знаться.
- Придет, токмо слово замолви. А я тебе опосля о казачьем боге поведаю.
- Ладно, доложу Мамону Ерофеичу. Токмо не в себе чегой-то пятидесятник, - пробурчал Тимоха и удалился из темницы.
Княжий дружинник заявился в застенок под вечер. Поднял фонарь над головой и долго, прищурив дикие разбойные глаза, молча взирал на скитальца. Опустив цыганскую бороду на широкую грудь, тяжело и хрипло выдавил:
- Ну-у!
"На царева палача Малюту Скуратова, сказывают, пятидесятник схож. Лютый мужик. Младенца задушит - и оком не поведет", - пронеслось в голове Пахома.
- Не ведал, что снова свидеться с тобой придется, Думал, что князь тебя давно сказнил за дела черные.
- Рано хоронишь меня, Пахомка. Седня о тебе за упокой попы петь зачнут.
- Все под богом ходим, да токмо поскриплю еще на этом свете и волюшку повидаю.
- В тюрьму двери широки, а обратно узки, Пахомка. Молись богу да смерть примай.
- Не тебе, злодею, меня судить. Я человек княжий.
- Раньше бы князю на меня доносил. Теперь припоздал. Скажу князю, что ты его мерзкими словами хулил. Простит он меня за бродягу никчемного. Пощто ему мужик захудалый.
- Черная душа у тебя, человече. Десятки невинных людей загубил. Не простит тебе бог злодеяния, особливо за княжну юную...
У пятидесятника при последних словах узника затряслась борода. Он невольно оглянулся назад и зло прохрипел:
- Замолчи, сатана! Прощайся с белым светом.
- Я смерти не боюсь. Много раз близко ее видел, когда с крымцами да ногаями6 в ратном поле бился. Да только и тебе нонче не жить.
- Мой век еще долгий, Пахомка.
Аверьянов поднял на пятидесятника голову, сверкнул очами.
- Закинь гордыню, Мамон. О душегубстве твоем еще один божий человек ведает. Уговорились мы с ним: коли погибну от твоей руки - потайные грамотки на княжьем столе будут.
Мамон отшатнулся от узника, лицо его перекосилось, рука с пистолем опустилась.
- Нешто столбцы те сохранились?
- Столбцы в ларце, а ларец и по сей день в заветном месте лежит. Хранит его божий человек.
Пятидесятник метнулся к скитальцу, схватил его своими ручищами за горло.
- Кто-о-о? У ково грамотки, сатана?
- Смерть приму, но не выдам, - твердо вымолвил Пахом, отталкивая пятидесятника.
Мамон отпустил старика, скрипнул зубами, рванул ворот рубахи и опустился на каменные ступеньки. Долго молчал. Затем, пожевав губами, спросил:
- Отчего при князе смолчал?
- О том мне знать, - уклончиво отозвался Пахом.
- Хочешь я тебе денег дам? Десять рублев7 отвалю.
- Твоих денег мне не надо. Они кровью мирской залиты.
- У-у, дьявол! - злобно воскликнул Мамон. - Пош-то звал?
- Страда идет, хлебушек надо сеять. Отпусти меня и Болотниковых из темницы.
- А язык свой на замок запрешь?
- Выпустишь - смолчу, - пообещал Пахом.
Мамон что-то невнятно буркнул и, гулко стуча сапогами, неторопливо начал подниматься наверх.
Читать дальше