Лев Славин - Ударивший в колокол

Прочтя их, Герцен заметил:

— Стихи, разумеется, благородны, но того звучного порыва, как бывали твои стихи, нет…

Кроме того, Герцена удивило, что все в них изложено в прошедшем времени. Оказалось, что стихи-то старые и уже однажды были посвящены совсем другому человеку — Сергею Астракову, вернее — его памяти.

Узнав об этом, Герцен вспомнил небольшую притчу, рассказанную ему одним проезжим. Герцен с удовольствием повторял ее. Полные губы его, которых не закрывала борода, сохраняли при этом насмешливый изгиб. На небольшой почтовой станции после воцарения Александра II повесили его портрет. Но голова нового царя как-то неестественно держалась на его плечах. Оказалось, что на портрете Николая I замазали голову покойного императора и пририсовали голову Александра II.

Выслушав эту притчу, Бакунин кисло улыбнулся и сказал, что переименование стихов полезно для революции.

Стихи с новым посвящением, прославляющим Нечаева, были изданы и распространены в России.

Гипнотическая сила Нечаева отскакивала от Герцена, как мяч от стены. Экзальтированность Нечаева на него не действовала. Слишком хорошо он знал эту породу. У него был печальный опыт — Натали Захарьина, Наталья Тучкова, Энгельсон, Кельсиев. Немного ему понадобилось времени, чтобы распознать основные черты в характере Нечаева — непомерное честолюбие, страсть главенствовать — этот человек с неудержимой силой рвался в вожаки. И второе: полная аморальность, все позволено, если это полезно для революции, а полезно ли — решает он сам.

Неприятно поражала Герцена и неинтеллигентность Нечаева, вернее — полуинтеллигентность, что еще хуже. В сущности, Нечаев ненавидел интеллигенцию. Сила характера, волевая натура соединились в нем с комплексом неполноценности. Из этого теста формируются деспоты. Когда им повезет, они вскарабкиваются на трон, и тогда горе народу.

Понадобился целый ряд неблаговидных поступков Нечаева, чтобы у Бакунина наконец открылись на него глаза. Предприимчивость «беспардонного юноши» вызвала возмущение даже у него, не слишком церемонного в вопросах морали. Одно дело разбой как теоретический тезис, другое дело, когда с тебя живьем сдирают шкуру.

«Способ действия его отвратительный, — признавался с горечью Бакунин, — он похитил наши письма, он нас страшно скомпрометировал, одним словом, он вел себя, как негодяй…»

— Но кто он, в конце концов, такой, этот ваш экс-любимец? — спросил Герцен.

Огарев пожал плечами:

— Одним он говорил, что он сын мещанина, другим — что сын священника.

— Думаю, — заметил Герцен, — что справедливо второе. В Нечаеве есть что-то протопопоаввакумовское.

— Что ж, поповское сословие дает немало славных революционеров.

— Да… — задумчиво молвил Герцен. — Что-то есть в служении богу такое, что отвращает от него мыслящих людей и зарождает в них протест против владык небесных и земных.

— Во всяком случае, — сказал Огарев, — хорошо, что Нечаев не дворянин, а разночинец.

И с некоторой опаской посмотрев на Герцена, заговорил быстро, боясь, чтобы Герцен не перебил его:

— Справедливо говорит Бакунин, что Маркс искусственно раздувает значение рабочего класса. Есть в обществе более революционные силы…

Герцен устало вздохнул. Снова он услышал в негромком голосе Огарева эхо бакунинского громыхания. Потом принялся терпеливо втолковывать ему:

— Присмотрелся бы ты, Ник, получше к тем, кто идет за Бакуниным и его «Альянсом»: швейцарские кустари-часовщики. Их разоряет развитие крупного производства, и, растерянные и озлобленные, они кинулись в сногсшибательную любительскую болтовню Бакунина и Нечаева о блаженном царстве безвластия.

Огарев замотал головой:

— Нет, Александр, не зажмуривай глаза на действительность. В лице Нечаева подымается в России новый пласт людей, даже если он сам из попов. А это вполне возможно, ибо он преподавал в питерском Сергиевском приходском училище закон божий.

Герцен захохотал:

— Это все равно, что поручить преподавание закона божьего сатане!..

Их было всего четыре письма «К старому товарищу».

Эти восемнадцать страниц Герцен писал более полугода. Не все сразу, конечно. И не только их. Но они дались ему ценой длительных раздумий над ходом современной ему истории.

Адресат — Бакунин. Но был у этих писем Герцена еще один адресат: он сам. Это в некотором роде исповедь — нет, не нравственная, а, так сказать, философски-историческая, отчет, что ли, самому себе в некоторых решительных переменах, происшедших в сознании. Сам-то Герцен называл их как будто и не очень серьезно: то «дельные и едкие письма», то «премеморий». Но это его façon de parler [67] …façon de parler — манера выражаться (фр.). . Дочь его Лиза читала параллельно «Записки» Мейзенбуг и «Былое и думы». Вот ее «рецензия»: