Нэнси Шилдс Коллманн - Преступление и наказание в России раннего Нового времени

Затруднительно эмпирически показать, что сообщества Московского государства принимали систему наказаний, установленную государством, так как отсутствуют нарративные источники. Из молчания текстов о бурных толпах, протестующих против порок и казней (столь обыкновенных в Европе раннего Нового времени), можно сделать вывод о социальной допустимости таких наказаний. Тот факт, что возмущения возникали, когда государственное принуждение казалось людям чрезмерным, дает понять, что население принимало лишь определенный уровень санкционированного государством насилия. То, что люди всех социальных статусов по всей империи искали удовлетворения в уголовном суде, может свидетельствовать о том, что уголовное правосудие отвечало ожиданиям населения. Подобным образом то, что судьи и общины достигали согласия в решениях, даже в делах об убийстве, показывает, что система позволяла добиться правосудия. В этом отношении значима норма Судебника 1589 года, согласно которой из сообщества исключались (им было отказано в «чести») только «тати, разбойники, зажигалщики и ведомые лихие люди», поскольку они являются «лихими людьми»: это свидетельствует о совпадении представлений государства и народа о преступлениях, сопряженных с нанесением большого ущерба [546]. Учитывая, что известных в округе преступников власть не могла поставить перед судом без содействия рекрутируемых из местного населения команд, стражников и приставов, толпа, глядевшая на экзекуцию, вполне могла одобрять наказание людей, отбросивших моральные обязательства перед членами своих маленьких, как обычно в Московской державе, общин, городских или сельских. Конечно, санкционированное государством насилие проводилось в жизнь хотя и принудительно, но в контексте взаимодействия между населением и государством.

В период до 1649 года процесс внедрения телесного наказания и смертной казни в русские сборники законов был очень постепенным [547]. Широко бытовавшая в рукописной традиции вплоть до XVI века Русская Правда представляла собой так называемую двойственную правовую систему, состояла в основном из штрафов-компенсаций и не предусматривала телесных наказаний [548]. Хотя восточные славяне после христианизации и подвергались воздействию римского права через посредство византийских светских и канонических законов, они приспособили эти законодательные памятники к своим представлениям, заменив денежным возмещением многие жестокие санкции (побивание камнями, членовредительство, обезглавливание). Подобная жестокость не встречается в нормах московского права до XVII века [549].

Что же касается церковного права, то в новгородских и псковских сборниках конца XIV–XV века, которые, возможно, оказали влияние на правовую систему Москвы, сохраняется, как и в Русской Правде, предпочтение компенсации потерпевшим за ущерб или увечье, тогда как телесные наказания применялись в случаях наиболее тяжких преступлений. Псковская Судная грамота, например, упоминает телесное наказание только за поджог, конокрадство, измену, кражу из Крома (кремля) и при третьей поимке за кражу, применяя при этом жестокие нормы византийского права (Прохирон). Точно так же и в сорока двух статьях Новгородской Судной грамоты (1470-е) телесные наказания упоминаются лишь однажды. Летописи повествуют о многих случаях, когда русские князья раннего периода отказывались от телесных наказаний, вплоть до нежелания Ивана III применить смертную казнь к еретикам в 1503 году [550].

Хотя Новгородская и Псковская судные грамоты не предполагали значительного применения телесных наказаний для ограждения государственного интереса, они все же распространяли принципы тройственной правовой системы, утверждая прерогативу города (а в случае Новгорода – вновь назначенного из Москвы наместника) на сбор компенсаций и штрафов в пользу судьи за тяжкие преступления [551]. С конца XIV века уголовное право Московского княжества также агрессивно утверждало судебные прерогативы князя, но при этом оставалось умеренным в отношении телесных наказаний и смертной казни. По ранним уставным грамотам и Судебнику 1497 года такие преступления, как нанесение ран, убийство и бесчестье, наказывались штрафами в пользу потерпевшего и великого князя и платой за судебные издержки; телесные наказания предназначались для уголовных преступлений. «Запись о душегубстве» середины XV века предписывает и пени в пользу великокняжеской администрации, и телесные наказания [552]. Судебник 1497 года предусматривает смертную казнь только за тягчайшие преступления, причем использует их список, уже встречавшийся в псковской Судной грамоте (убийство своего землевладельца, похищение церковного имущества, похищение человека, измена, поджог, профессиональная преступность, возможно, шпионство и убийство) [553].