Нэнси Шилдс Коллманн - Преступление и наказание в России раннего Нового времени

Как и в Европе, на Руси казни за преступления против религии должны были уничтожить даже малейшие следы еретика, чтобы не осталось реликвий для его почитателей и чтобы избавиться от злых духов. Например, в октябре 1683 года клинский воевода сообщил, что сжег еретика и, как было приказано, «пепел ево розметали и затоптали» [945]. В то время как тела казненных за измену светской власти часто оскверняли и (или) выставляли напоказ для унижений; ведьм и еретиков следовало превратить в пыль и развеять по ветру.

Этой же логики придерживались и староверы в своих гарях. Совершая эсхатологический выбор в пользу смерти, а не плена у сил «антихриста», они превращали приготовленный для их сожжения государством сруб в свой личный благословенный огненный гроб. Перед сожжением они запирались в маленьких деревянных зданиях (в церквях, домах, амбарах, банях), которые свидетели называют так же, как избушку для сожжения приговоренных еретиков («сруб» или «струб»). В эти домики члены общины приносили сено и смолу, то есть готовили их так же, как палачи – срубы. В некоторых случаях староверы готовили здание, обложив со всех сторон снопами или даже «порохом, и соломой, и сеном сухим» [946].

В Европе раннего Нового времени ожидание «доброй смерти» побуждало записывать поведение и «последние слова» осужденного на виселице или на костре и распространять рассказы об этом [947]. Возможно, это встречалось и в России, но до сих пор обнаружено очень мало данных о таком обычае. Например, в 1606 году «лжецаревич Петр» красноречиво говорил перед толпой, пока палач не положил конец его речам. В другом случае Новоуказные статьи 1669 года призывают судей допрашивать осужденного на виселице, чтобы получить больше информации [948]. При расследовании дел староверов в делах часто фигурируют инструкции воеводам отмечать, обращался ли еретик или еретичка к толпе, и, если да, записывать, что они говорили. Вероятно, в этом сказалась надежда государства выявить других отступников, надежда Церкви получить отречение или в целом представление о том, что перед казнью человек должен высказаться. В описаниях некоторых казней еретиков упоминаются речи. В старообрядческих текстах говорится, что 1 апреля 1682 года, когда сжигали Аввакума и его соратников, Аввакум сотворил крестное знамение двумя перстами и начал проповедовать, мало того, он утешал одного из горящих с ним страдальцев, а люди, глядя на это, снимали шапки. Вероятно, этот легендарный рассказ отражает представление о том, как должны вести себя мученики в огне [949].

Когда в 1683 году в Клину казнили старца Варлаама, воеводе было открыто приказано дать ему последний шанс раскаяться перед смертью. Московский подьячий, отправленный в Клин следить за соблюдением процедуры, добавляет: когда осужденного вели на место казни, ему дали икону, но он не молился на нее, не попрощался с собравшимися людьми, но повернулся и молился в направлении востока. Подьячий сообщает, что при смерти Варлаам ничего не говорил. Казнь проповедника-мистика Квирина Кульмана, последователя Якоба Беме, в мае 1689 года добавляет несколько деталей. После длительного допроса, включавшего пытки кнутом и огнем, Квирин и его соотечественник Кондратий Нордерман были признаны виновными в ереси. Сочувствовавший им очевидец сообщает: заключенным обещали, что их освободят на следующее утро, а вместо этого их привели на большую площадь, где уже была готова маленькая хижина, заполненная соломой и бочонками смолы. Для них не позвали священников. Оба начали молиться, и последние слова Кульмана были обращены к Господу. Их завели в хижину и запалили огонь, и после этого они не сказали ни слова. Другой источник уточняет, что «богохульные книги и письма» Кульмана были сожжены вместе с ним [950].

Сцены казней колдунов и еретиков позволяют нам вполглаза увидеть ритуалы публичной смерти. Приговоренные были осуждены на ужасную гибель, а порой еще и на дополнительные пытки. Может быть, ему или ей позволяли в последние минуты обратиться к толпе или к Создателю. По крайней мере один источник позволяет считать, что им давали помолиться перед иконой, когда они приближались к плахе. Вероятно, наблюдавшие за ними чиновники и народ надеялись, что осужденный примет смерть хорошо, с достоинством и раскаянием и тем самым оправдает казнь в глазах общества. Сам момент кары был полон и надежды на раскаяние, и отчаянного желания уничтожить порок, что отражает постоянный поиск баланса между насилием и милосердием, к которому стремилось государство. В это бурное столетие государству приходилось реагировать на происходящее таким образом, чтобы это служило возвышению его легитимизирующей идеологии, в то время как население легко обращалось к насилию в борьбе с несправедливостью. У этого насилия, и судебного, и народного, был свой язык, свои правила и границы, которые очерчивались и проверялись в ходе столкновений «бунташного века».