Юрий Гаврилов - Русские тексты

Лесков обстоятельствами жизни был поставлен вне партий. Его умственное одиночество укрепило его огромный талант, сделало его особенным, ни на кого не похожим.

Русская критика назвала Лескова, вслед за Достоевским, «больным талантом», и читающая публика с этим легко согласилась.

Насколько здорово было само общество стало ясно через 10 лет после смерти писателя.

Современники вспоминают о Чехове как о святом – совершенно не за что зацепиться. Его жизнь сродни гражданскому подвигу Чернышевского: Чехов оказался на Сахалине, но Антона Павловича никто не ссылал, он поехал на край света сам, но зачем – никому не известно. А здоровье подкосил основательно.

Его любили животные и дети; он любил собак и лошадей, а женился отчего-то на Ольге Леонардовне Книппер, которую не любил, и она отвечала ему взаимностью.

Ускользнул от всех: от дышавшего к нему нежностью Бунина, от Горького – цепкого портретиста, от бесцеремонного Гиляровского, от Толстого, сумевшего восхититься непостижимой «Душечкой», но не умевшего разгадать Чехова.

Он написал «Крыжовник» – о несовершенстве жизни, о том, что стыдно быть счастливым и благополучным, о ничтожности человеческих желаний: купить поместье, есть собственную, не покупную ягоду.

Он купил поместье, Мария Павловна собирала и пускала в дело собственный, не покупной крыжовник, а Антон Павлович пил чай с ароматным вареньем. Он написал «Ионыча», а Гончаров – «Обыкновенную историю», кому какой талант Бог послал; но «Ионыч» – не рассказ, а в своем роде «Обыкновенная история» – такой себе роман на 18 страниц.

Сколько он написал удивительных романов—рассказов в 90–е годы: «О любви», «Душечка», Дама с собачкой», а еще раньше «Попрыгунью» и «Скучную историю».

Л. Н. Толстой о рассказе Л. Андреева «О семи повешенных» отозвался кратко: «Он пугает, а мне не страшно». Где тот смельчак, который может сказать такое о «Скучной истории» и «Ионыче»? А ведь Чехов никого не пугал, для этого он был слишком деликатен, статный великан с ясными глазами.

Помощник капитана каботажного пароходика, доставившего Чехова из Севастополя в Ялту, хам, драчун и самодур, на него решительно не было управы, придравшись к какой-то ерунде, стал избивать чеховского носильщика-татарина. И вдруг татарин бросил вещи на палубу, начал бить себя в грудь руками, таращить глаза и, наступая на помощника капитана, кричать на всю пристань: «Что! Ты бьешься? Ты думаешь, ты меня ударил? Ты вот кого ударил!» – и показал на Чехова. Помощника как ветром сдуло. И не про татарина и помощника это – про Чехова.

Свои предсмертные слова он произнес по-немецки – почему?

Горький многолик, как боги индуизма; он выдумал себе детство, себя в людях, свои университеты; это хорошие книги, но как автобиография они гроша ломаного не стоят; правдивы в них – только свинцовые мерзости жизни.

Кем он только не был (не в том смысле, что посудомоем на пароходе и т. д.): ницшеанцем «Челкаша» и Сатина, революционным романтиком песен о птицах, утешителем Лукой из собственной пьесы «На дне», суровым реалистом, социал-демократом, богоискателем и богостроителем, лениноборцем и автором апологетического очерка «Ленин», хлебосольным хозяином виллы на Капри и приживалом при Сталине.

Он проштудировал столько книг, сколько не прочли два любых вместе взятых русских классика на выбор; несметное количество раз был женат и с бывшими женами не расставался: они при нем составляли общество «небольшое, смешанное и бесхитростное», – как сказал бы Воланд.

Он начал писать свою «Войну и мир», свою «Сагу о Форсайтах» – «Жизнь Клима Самгина», но, вернувшись из-за безденежья в Москву из Италии, стал лукавить, петлять, довел действие до февраля 17 года и испугался продолжения.

Его «Мещане» – одна из лучших пьес русского репертуара; он был слаб на слезу – поэтические восторги и сантименты заставляли его привычно и беззвучно плакать; он многим помог в жизни и многим спас жизнь.

Во время поездки на Соловки заключенный мальчик поведал ему страшную тайну первого советского концлагеря и сказал, что его расстреляют за разговор с Горьким один на один. Горький погладил мальчика по голове, заплакал и молча вышел из барака, но этой детской кровью Горький себя не уберег.

Римляне были убеждены: никому не повредит то, что он не сказал, но это не про нас писано.