Андрей Воронов-Оренбургский - Фатум. Том третий. Меч вакеро

– Ты, ты… слышала? – прохрипел он, кивнув в сторону леса, где бежала дорога к ущелью. Она попыталась сказать «нет», но язык отказывался повиноваться.

– Это был ЕГО голос… Да сжалится над нами небо! —Антонио трижды перекрестился. Кровь бунтующе стучала в его висках, призывая к действию. От услышанного у Терезы всё опустилось внутри,– пережитый кошмар в ночной степи мгновенно расправил перепончатые крылья и взмыл пред очами…

Так они простояли минуту-другую в молчании, глядя друг другу в глаза, когда Терезе почудился странный свист, возможно, объяснимый трением струй воздуха о ветви и листья… В этом шуме она услыхала уже знакомые ей голоса преисподней. Теряя рассудок, она посмотрела на отца:

– Шббаш близок.

Старик молчал, шныряя глазами по сторонам, часто облизывая губы. Носок его разбитого башмака нервно подпинывал обгоревшие головешки в захиревший костер.

– Я… я… боюсь, па,– прошептала она. Плечи ее мелко трусило, глаза стали похожи на сине-черные провалы.

И тут они узрели что-то стремительно приближающееся к ним. От ужаса перед встречей с неведомым появилось желание уцепиться ногтями за корни дерев и зажмурить глаза. В последний момент они ухнулись наземь, а через миг оба оглохли и не слышали даже собственных криков.

Рот и глаза Терезы были забиты пылью, липкие от пота пальцы еще скребли землю, когда наступило затишье.

Муньос болезненно охнул; бросился к дочери, обнял ее, утопив в своей жаркой плоти.

– Надо бежать, бежать! – затараторил он в ухо Терезы, но звон в ушах мешал слушать.– Всё к черту! Вот ОНО, настало! Старый козел, допрыгался! – в голосе его слышались одни дрожащие ноты.

Он вдруг так крепко схватил ее за руку, рванул с земли и потащил к империалу, что она взвизгнула от боли; пальцы папаши чуть не сломали ей кость.

Ноги путались в травах, бешено барабанили сердца, глаза лихорадочно метались из стороны в сторону, колючие вьюны драли шипами одежду, пока они напролом бежали к укрытому в чаще экипажу.

А воздух всё плотнее набухал чем-то непостижимым, сильным и диким.

Испуганно всхрапели лошади, забрыкались, Муньос сорвал на них страх и отчаяние.

– Дьявол! Дверь заклинило! – он, обливаясь потом, тщетно пытался открыть империал.

– Болван! – в сердцах вырвалось у Терезы.– Ты же не в ту сторону толкаешь!

Отец пропустил оскорбление мимо ушей, но совету по-следовал.

Щелкнул замок – дверца отлетела в сторону.

– Скорее! – он с дергающимся, сырым лицом забросил кнут и ружье на седушку передка и стал громоздиться на козлы.

В стремительно потемневшем небе уж полыхали багряные зарницы и явственно слышалось, как с завыванием ветра переплетались знобящие потусторонние голоса. Временами они набирали мощь, харкали безумными гроздьями хохота, точно смеялись над миром, глумились над творением Господа и над самим его замыслом.

Внезапно перед Терезой всё поплыло в демонической пляске, крылатые химеры и гарпии завихрились столбами ожившего песка, заизгибались и чиркнули искрами серы в глаза.

Она отшатнулась в страхе, закрывая лицо ладонями, упала. Сквозь фыркающие угли проступило опаленное лицо Диего, и послышалось словно эхо далекого шепота: «Тереза… ты сделаешь все, как я просил тебя? Тереза?.. Тереза?.. Тереза?..» – огненный ветер прочь уносил слова.

– ТЕРЕЗА!!! – лицо Початка было бледным, как рыбье брюхо. Его крик раскаленной спицей входил в мозг.

В округлившихся от ужаса зрачках отца она увидела соб-ственное крохотное отражение и закричала что было силы:

– Я никуда не поеду-у-у! Я буду ждать, я люблю его!!!

– Дура-а! Нашла время для храбрости! В карету, или я сам прибью тебя к чертовой матери!

Но Тереза не слышала: она вскрикнула, схватившись за шею. У нее было явственное ощущение удара, нанесенного чьей-то незримой рукой. Рот ее приоткрылся, в глазах застыло ошеломление… Точно какая-то неведомая струна лопнула под черепом: мир, расплываясь, стал таять воздушным дымом, теряя очертания.

Девушка пришла в себя оттого, что заскорузлые руки отца трясли ее плечи. Когда она приоткрыла веки, слезы облегчения хлынули по лицу Антонио.

– Слава Богу, ты жива, дочка! Всё, кажется, кончилось.– Он прижал ее к себе. Губы без устали шептали молитву. Антонио боялся посмотреть в глаза дочери, чтобы не выказать страха, коий все еще принуждал корчиться угол его рта, а она удивлялась его слезам и заботе, не припоминая, когда в последний раз он говорил с ней без подзатыльника.