Андрей Фурсов - Вопросы борьбы в русской истории. Логика намерений и логика обстоятельств

Во-вторых, что ещё важнее, в этих условиях невиданные метаморфозы претерпела не только власть сама по себе, но власть как субъектность: возник такой субъект власти, которого до этого не было и не могло быть как на Руси, так и, естественно, в самой Орде [43].

Сами монгольские и ордынские ханы, как и любые верховные властители в азиатских обществах, не выступали в качестве субъекта. В азиатских обществах субъектность растворена в системности, в системно предписанной социальной роли (не случайно в различных философских системах Востока по сути нет оппозиции «субъект – объект», субъект-объектная проблематика практически отсутствует). В этом плане необходимо подчеркнуть, что послеордынская русская власть, возникшая как ордынско-московская, ни в коем случае не является простым заимствованием «азиатчины», переносом последней на русскую почву. Она – результат субъектизации несубъектной формы, её субъектного преодоления, за что, однако, пришлось заплатить свою цену – и цену не малую.

Итак, русский (московский) князь ордынской эпохи – порученец хана – выступал, как и в доордынскую эпоху, в качестве субъекта, но теперь уже субъекта особого: мало того, что он воплощал по сути единственно значимую власть, во-первых, источником его властной субъектности было некое не (и даже вне-) субъектное начало, а не иной субъект; во-вторых, источник этот находился за пределами русского христианского социума. В результате в самом этом социуме власть как субъект оказывалась causa sui, субъектом самим по себе – автосубъектом, а не из взаимодействия с другими субъектами. Или, иначе, не это взаимодействие определяло его как таковой, его природу.

Так единственная по ордынской басурманскойлогике и милости власть приобрела тенденцию к функционированию в качестве единственного субъекта власти, а поскольку данная власть внутри этого общества была по сути единственной, то и единственным субъектом, причём единственность эта, стремление к ней были обусловлены тем, что власть была субъектом сама по себе, автосубъектом. Хотя князь являлся субъектом, поскольку он – агент христианского общества, «существующего» по воле Абсолюта, субъектного Бога, властью-автосубъектом он был по воле вполне земной над – (и вне-) субъектной силы – Орды, её хана и этим своим качествам обязан ей и только ей, а потому автосубъектность оказывалась важнее субъектности.

В рамках ордынского орднунга властная автосубъектность московских князей была функцией Орды, хана. Он был её законнымоснованием, вынесенным за рамки русского общества (странное на первый взгляд поведение Дмитрия Донского, который, нанеся в 1380 г. поражение Мамаю, в 1382 г. бежал из Москвы от Тохтамыша, летопись объясняет очень просто: ибо убоялся законного царя, т. е. чингисида; Мамай чингисидом не был, он узурпировал власть).

С уходом Орды этот источник законности автосубъектной власти исчез. В христианском обществе автосубъектная власть вообще не могла быть законной (подзаконной) хотя бы в силу существования такого субъекта, как церковь. Иными словами: либо законность, либо автосубъектность. Эта дилемма в московском «православном ханстве» (Г. Федотов имел в виду отрезок между 1480 и 1565 гг.) становилась всё более острой и запутанной, пока Иван IV не разрубил её одним ударом – введением опричнины, которая поставила царскую власть над законом и церковью и таким образом решила сразу несколько проблем.

Во-первых, была зафиксирована и признана (условие возвращения Ивана на трон) автосубъектность без какого-либо внешнего источника, а сама из себя, causa sui; во-вторых, царь оказывался по сути единственным реальным и значимым властным субъектом (тенденция к моносубъектности); в-третьих, автосубъект приобретал ярко выраженную индивидуальную (царскую), а не коллективную (княжебоярскую, т. е. квазиолигархическую) форму, последняя, точнее, её потенциальные носители были подавлены мерами физического, экономического и морального террора – опричниной. Решение дилеммы, о которой идёт речь (я называю её «дилеммой Властихриста»), стало самодержавие, а средством – опричнина. По сути это означало революцию внутри господствующих групп, революцию гиперсубъектную, поскольку такого торжества, триумфа субъекта, его самости христианский мир ещё не знал.

В то же время, поскольку власть не была ограничена ничем (кроме удавки, как перефразировал Пушкин мадам де Сталь), включая, по сути, и закон, то как её отношения с населением, так и отношения внутри неё, прежде всего по поводу реального соотношения индивидуальной и коллективной (олигархической) форм, представляли собой постоянную социальную борьбу, а то и войну, что было нормально(в статистически-аристотелевском смысле) для власти-автосубъекта, функционирующего в христианском обществе, причём этот способ функционирования не может быть не чем иным, как трансформацией данного общества в интересах этой особой власти. Иным и не могло быть функционирование над – и внезаконной власти, стремящейся либо не допустить иной, чем её собственная, властной субъектности, либо выступать если не в качестве единственного субъекта, то уж по крайней мере в качестве сверхсубъекта.