Андрей Фурсов - Вопросы борьбы в русской истории. Логика намерений и логика обстоятельств

Первое законодательное ограничение самодержавия было осуществлено самодержцем Павлом I. Речь идёт об Указе о престолонаследии от 5 апреля 1797 г., установившем порядок престолонаследия. Это было первое отступление от логики самодержавия, согласно которой никакого порядка престолонаследия быть не может и не должно – на всё воля самодержца. Второе ограничение пришло в октябре 1905 г. (октябрьский манифест), а третье, ставшее окончательным решением самодержавного вопроса в России, в феврале 1917 г. – «с третьего щелка вышибло ум у старика» (А. С. Пушкин).

Из того, что власть в России должна быть неограниченной, т. е. стоять над законом, над любыми другими формами, исходили не только самодержцы, но и борцы с самодержавием. Я уже цитировал Ленина с его диктатурой, не ограниченной ни чем. Однако за сотню лет до Ленина Павел Пестель в своей «Русской правде» нарисовал такую схему, в которой над законодательной, исполнительной и судебной властями (разделение властей á la Америка) возвышалась контролирующая их блюстительная (слово-то какое!) власть – Верховный собор, – осуществлявшаяся 120 «боярами», которые избирались пожизненно. По сути, перед нами пусть коллективное, олигархическое, но всё то же самодержавие – надзаконная власть.

Итак, с Ивана IV и до наших дней русская власть носит принципиально надзаконно-внезаконный характер: она сама – источник закона. Более того, с Ивана IV – по сути, а с Петра I и по форме – русская власть встаёт над религиозной, в значительной степени принимает на себя её функции. И власть религиозная, церковная очень хорошо это понимает и ведёт себя соответственно; два исключения – митрополит Филипп и патриарх Никон; но, во-первых, оба они жили в эпоху юности, становления, а то и генезиса русской власти; во-вторых, исключения лишь подтверждают правило.

Надзаконный характер русской власти – не выверт истории, не случайность – в истории столь крупных и (по-своему) сложных целостностей, как русская реальность, случайностей не бывает. Точнее, бывает в том случае, если они необходимы. Надзаконный характер русской власти был единственно возможной формой реализации в христианском обществе такого её имманентного качества, как автосубъектность, – так, чтобы общество оставалось христианским (т. е. полисубъектным), а власть – автосубъектной. О чём речь?

Людвиг Витгенштейн однажды заметил, что некоторые факты и проблемы едва упоминаются из-за их общеизвестности, что создаёт иллюзию понятности, изученности и лучше всякого маскхалата скрывает от исследователя реальную проблему.

Несколько иначе, но по сути о том же, сказал А. А. Зиновьев: «Самые глубокие тайны общественной жизни лежат на поверхности». Тезисы Витгенштейна и Зиновьева распространяются и на феномен русской власти, который мы до сих пор не можем адекватно концептуализировать, интерпретируя его как государство (state) или политический феномен. При этом в своём повседневном поведении в отношениях с властью и её представителями мы чаще всего ведём себя совершенно адекватно, прогнозируя поведение власти и совершая в соответствии с этим определённые поступки. Однако как только дело доходит до теоретической интерпретации, мы начинаем напяливать на русскую власть чужеземные «одежды», которые либо не лезут на неё и трещат по швам, либо болтаются на ней и довольно быстро спадают. То есть мы как тот пёс, что всё понимает, но сказать не может, – не способны адекватно, в соответствующих природе объекта терминах зафиксировать его суть. А ведь если вдуматься, русская власть – не такой уж и сложный для понимания феномен. Надо только смотреть на него теоретически непредвзятым глазом и верить этому глазу, а не теориям западного происхождения, либеральным ли, марксистским, разработанным для описания и объяснения совершенно иных, чем русская власть, феноменов и реальности. И всего-то дел: взглянуть на русскую власть в соответствии с принципами системности и историзма.

В домонгольской Руси существовал властный треугольник «князь – бояре – вече», относительная сила «углов» которого варьировалась от княжества к княжеству. Ни у одного из русских князей не было «массы насилия» достаточной, чтобы пригнуть бояр и население, а потому попытки такого рода (Андрей Боголюбский) были смертельно опасными.

В монгольской, ордынской Руси всё изменилось. Во-первых, за исключением северных народоправств, т. е. боярско-вечевых олигархий (Новгород, Псков, Вятка), доминирующим «углом» стал княжеский. В ситуации, когда Орда в любой момент могла обеспечить князю необходимую массу насилия, вече уже не могло играть прежней роли (с начала XIV в. слово «вечник» становится синонимом слова «бунтовщик»), а бояре предпочитают держаться князя, а не конфликтовать с ним. Кроме того, в условиях конкуренции за привилегии под «ордынским зонтиком» побеждали наиболее сплочённые княжества – те, где население и, главное, боярство поддерживали своего князя («княжеско-боярский комбайн»); это, естественно, не исключало конфликтов, но ограничивало их и направляло в русло социальной борьбы, существенно отличной и от Западной Европы, и от азиатских обществ. Таким образом, ордынизация Руси привела к значительному усилению княжеской власти, а московский князь – главный улусник и порученец Орды просто превращался в православного минихана.