Степан Злобин - Салават Юлаев

- Крылышки надо орлу подстричь! - опять перебил Лысов. - Губим казачество за чужую нужду. Мужиков он, вишь, ублажает, чувашам пособить сулит, солдатам беглым он тоже отец родной.

- Да всем, окромя одних казаков, - подхватил старик Почиталин. Заводским рубашки сулит раздать, рудничные беглецы да колодники с каторги ему дети родные...

- А чьи хутора пожгут? Чье хозяйство на дым сойдет?! - выкрикнул Дмитрий Лысов. - Я так сужу, атаманы: вечор Перфильева хутор сгорел от Корфа, сколь других горят, мы не ведаем, а надо идти к домам. Так и скажем царю: "Военной коллегией приговорили: больше осаде не быть. На Яик идем, да и все!.."

- Верно! Ладно сказал! Не удумать лучше! - разом заговорили собравшиеся казаки.

- Так-то так, - вдруг всех охладил Коновалов, - а кто же скажет ему?

Казаки быстро и воровато переглянулись.

- Ты старший у нас! - нарушив неловкую заминку, бойко сказал Лысов Коновалову.

- И то!

- Кому же больше! - обрадованно подхватили остальные.

Коновалов синим платком отер со лба вдруг выступивший каплями пот.

- Говорить я красно не искусник, - забормотал он. - Вот, может, Давилин... Ближе ему... Он дежурный при государе...

- Яким?! Ась?! - спросил Почиталин.

- Нашли дурака! - усмехнулся Давилин. - Аль мне голова не мила!

- Андрей! - воскликнул Лысов, увидав в окно проезжавшего улицей Овчинникова, который, только что оставив в избе Салавата, скакал к царю. Лысов застучал в стекло, торопливо поднял раму окошка и крикнул: - Андрей Афанасьевич!

Овчинников оглянулся. Лысов поманил его, и минуту спустя, бросив коня без привязи у крыльца, полковник вошел в избу.

- Куда? - спросил Коновалов.

- К государю.

- С чем?

- Башкирцы переметнулись к нам! Привел больше тысячи, - довольный удачей, радостно сообщил Овчинников.

- Помолчи! - резко остановил Лысов.

- Как бы "сам" не прознал, - поддержал Почиталин, понизив голос.

- Куды ж медведя в мешок?! - шепотом воскликнул Овчинников.

- К государю не допускать - пусть за стенами табором станут, - указал Коновалов, - а мы...

Он не успел закончить: крики на улице привлекли внимание всех главарей казачества - это промчался обстрелянный из Оренбурга разъезд казаков.

Яицкие казачьи вожаки, пошатнувшись при первом же смелом выпаде осажденных, начали подстрекать казацкую массу к тому, чтобы, снявшись из Берды, оставив осаду Оренбурга, идти всем полчищем в Яицкий городок. Они говорили, что к рассвету от государя будет указ, что войско снимется быстро и, кто отстанет, тот может попасть в руки солдат Корфа.

Боясь за участь свою и своих семей, которых низовое казачество немало свезло в Берду, казаки начали с вечера по дворам готовить к отъезду добро, делая это втайне от скопища крепостных крестьян, заводских повстанцев и от нерусских воинов. Среди казаков шептались о том, что при переходе Оренбурга к наступательным действиям казаки окажутся отрезанными от яицкого понизовья, откуда большинство из них было родом и где оставили они дома и имущество.

Между тем сам Пугачев, человек большой личной отваги и незаурядного воинского удальства, и не думал о том, чтобы покинуть Берду. Он знал, что легко забитый обратно в Оренбург гарнизон не отважится скоро на новую вылазку.

Привычный к походам и боевой обстановке, умеющий мыслить как воин, он рассчитывал, что прибытие Корфа в город хотя на сегодня и усилило гарнизон, но через несколько дней станет худшей обузой для осажденных, когда истощатся привезенные Корфом в обозе фураж и провиант.

В то время, когда по всей Берде слышался шепот напуганных обывателей, а казаки тихомолком вязали возы, Пугачев, ничего не зная об этом, довольный удачей дня, победой над вылазкой Корфа, которую справедливо считал наполовину лично своей удачей, сидел вдвоем с сыном Трушкой{259}.

При свете двух оплывающих свечей любовно вглядывался он в задорное личико одиннадцатилетнего Пугачонка, как называл его сам.

Трушка только вчера прибыл к отцу с надежным человеком, сумевшим спасти его от врагов.

Сквозь свое бродяжное прошлое, через походы, скитания, тюрьму и мятежные замыслы Емельян Иванович Пугачев пронес нежность к сыну. И даже теперь, когда, отрекаясь от имени Пугачева, он доказывал всем, что он "точной", единственный подлинный царь, - он не мог удержаться от сладостного соблазна держать при себе Трушку...

Пугачев был довольно умен, рассудителен и дальновиден, чтобы не противопоставлять малолетнего казачонка великому князю Павлу Петровичу{259}. Он не называл его своим сыном, но предоставить сыну лучшую участь, чем беспокойная жизнь небогатого казака, было великим прельщением. Держа его при себе, Пугачев хотел для него использовать все возможности, представляемые судьбой.