Степан Злобин - Салават Юлаев

Разведчики сообщили, что Михельсон не ждет и, перевалив Аджигардак, ломится дальше вперед.

Однако за серой сырой мглой ничего еще увидеть было нельзя.

- Пятеро охотников в разъезд! - громко вызвал Салават.

Никто не ответил.

- Сотников сюда! - позвал Салават. - Каждый выделит по одному человеку в опасное дело, - приказал он.

Кинзя подъехал к нему.

- Я поеду, - сказал он. - Куда надо?

Салават обрадованно взглянул на него.

- Ты лучший друг, Кинзя... Храбрый воин... Ты настоящий башкирин!

Кинзя просиял от радости, что заслужил похвалу друга.

- Что делать? - спросил он, радостно смущенный.

- За туманом мы не увидим солдат, - объяснил Салават, - но пушки уже наведены на переправу, им негде больше идти. Ни правее, ни левее они не пойдут. Поезжай вниз, скачи к переправе. Спрячься и жди. Когда с тобой поравняются солдаты - стреляй, - это будет знак. Если тебя не убьют солдаты и минует наша картечь, скачи вперед них и не стреляй до самого осокоря, что над белым камнем. Стреляй, когда туда подойдут солдаты, - туда тоже наведены наши пушки... или не стреляй, а кричи громче.

Сотники привели десятерых башкир. Салават объяснил им, что они должны делать: они должны были остаться у белого камня и ждать, пока подойдут солдаты. Если Кинзя останется жив - по его знаку, а если нет - просто, поравнявшись с солдатами, поднять визг и крик, что послужит сигналом стрелять по этому месту картечью.

- Значит, помирать едем? - спросил один из отъезжающих.

- А ты думал, что на войне веселье?! - насмешливо и холодно спросил Салават.

- Хош, - сказал Кинзя, трогая повод.

- Хош, - ответил Салават и вдруг только теперь понял, что лучшего и преданнейшего друга послал он на верную смерть. Понял, что не минует и часа, прежде чем он, Салават, отдаст приказ бить картечью в то самое место, откуда грянет выстрел Кинзи.

Топот отъезжающих коней затих. Гора замерла.

- Канониры справа, готовься! - скомандовал Салават.

- Готово, - ответили в один голос канониры, и легкий ветерок защекотал нос дымом их фитилей.

Медлительный и до того рассвет еще замедлялся. Стояла долгая, нудная тишина, и вдруг одинокий выстрел снизу колыхнул горы гулом.

- Пали! - крикнул тогда Салават.

И тотчас грянули четыре пушечных выстрела, в страшном вихре звука унося визжащий свинец картечи.

- Заряжай! - крикнул Салават и спокойно прибавил: - Канониры слева, готовься!

- Готово! - ответили канониры.

Снизу, из долины, доносился нестройный гвалт и выстрелы. Салавату представился убитый своей же картечью Кинзя, и, кажется, в первый раз в жизни Салават почувствовал себя перед ним виноватым.

Еще звучали отдельные выстрелы пушек, когда из тумана послышался близкий воинственный визг и стрельба башкир. Салавату представился снова Кинзя, вместе с десятком всадников мчавшийся впереди михельсоновского отряда.

- Зажигай! - выкрикнул Салават, одновременно думая о том, что первый под свирепый визг картечи попадет именно Кинзя.

Грохнули и отдались перекатами по горам новые удары пушек, и когда в ушах чуть затих гул, снизу услышали все стрельбу и крики. Не одному Салавату, а всем, кто был на горе, стало понятно, что происходит внизу.

Вот мчится отряд храбрецов, едва поспевая в гору, а сзади освирепевшие, понявшие хитрость солдаты Михельсона преследуют выстрелами эту горстку башкир. Крики и выстрелы слышатся ближе и ближе...

- На коней! - грянул Салават, выхватив саблю, в другой руке держа пистолет, и ринулся с горы навстречу врагу. Едва поспевая за ним, помчались башкиры.

Впереди, навстречу Салавату, мелькнули люди в рысьих шапках.

Толстый Кинзя на коне вынырнул из тумана, и в то же время мимо просвистели первые солдатские пули.

- Жив? - радостно крикнул Салават Кинзе. - Айда вперед!

И Кинзя повернул за другом, выхватив из-за седла тяжеловесный и страшный сукмар.

Еще через мгновение Кинзя, Салават и мчавшиеся впереди других башкиры уже смешались с передовым отрядом гусар. Туман был густ. Темные крупы лошадей да головы всадников внезапно выныривали из тумана перед глазами противников. Пороховой дым не расходился в сыром воздухе, а еще больше сгущал серую туманную завесу. Выстрелы и крики гремела в тумане. Стоял сплошной гул, кричали раненые лошади, стонали люди. Казалось, что десятки солдат обрушивались на каждого повстанца.

Салават сделал ошибку. Первый раз в битве он послушался голоса чувства, в первый раз подумал о человеке, а не о деле. Потеряв только что одного друга, он пожалел потерять второго, слишком поторопился навстречу Кинзе и увлек за собой башкир, широким тонким полукольцом сорвавшихся с перевала горы. Салават не учел того, что в туманной долине, на большом расстоянии друг от друга, растеряются башкирские сотни. Михельсон, наоборот, подумал о тумане, но не о том, что в тумане легче нападать, - он вовремя подумал, что против невидимого врага надо защищаться плотной колонной. Солдаты его сомкнутыми, тесными рядами держались, сначала только отбиваясь от налетавших, как саранча, башкир, потом разорвали их, разделили на две части и наконец стали теснить разрозненных и растерявшихся перед дружным натиском воинов.