Татьяна Александрова - Огнь поядающий

– А ты упряма, чадо! – покачал головой архиепископ, садясь за стол и прислушиваясь к своему организму: сможет ли он принять пищу без дурных последствий. Тошнота вроде бы прошла, но огонек изжоги тлел в глубине. Иоанн взял ложку, выточенную из морской раковины, какими нередко пользуются пустынники, и начал медленно помешивать вязкую кашу, проверяя, нет ли комочков. Эти комочки доводили его до позыва рвоты, и хотя Олимпиада всегда внимательно следила, чтобы их не было, Иоанн по привычке и на всякий случай каждый раз проверял сам.

– Ну, как, была ли ты у василиссы и договорилась ли о дне раздачи? – спросил он, все еще не решаясь отправить в рот первую ложку.

Олимпиада нервно вздрогнула и кивнула.

– Да-да, авва! Их милость говорит, чтобы ты сам назначил праздничный день, только не на ближайшую седмицу.

Иоанн удовлетворенно кивнул.

– Она не предлагала помощи на благоустройство больницы?

– Нет, авва, – помотала головой диаконисса.

– А ты напомнила ей об этой нашей нужде?

Женщина испуганно помотала головой.

– Не догадалась, значит, – поморщился Иоанн. – Что ж ты за бестолковая, чадо мое! Все-то тебе надо напоминать, сама ничего сообразить не можешь.

Набравшись решимости, он наконец, принялся за еду, опустив глаза и стараясь не отвлекаться. Процесс этот был для него мучителен, и он не мог понять, от чего чревоугодники получают удовольствие. Нет, конечно, утоление голода приносит облегчение, но для него каждый лишний глоток грозил началом рвоты и надо было очень внимательно следить, чтобы ни единой ложкой не превысить меры. Очистив миску почти до дна, Иоанн вдруг почувствовал пресыщение.

Олимпиада, видя, что он закончил есть, налила в красовулю бледно-розового разбавленного вина.

– Пейте, авва, пока не остыло.

Иоанн сделал несколько глотков и взглянув на диакониссу, увидел, что она продолжает беззвучно плакать.

– Да что ж это такое? – спросил он с раздражением. – Ты скажешь мне, в чем дело, или нет? Василисса что ли тебя обидела?

Олимпиада вдруг закрыла лицо руками и зарыдала.

– Рассказывай, в чем дело… – строго потребовал архиепископ.

– Они сказали… – всхлипывая, выдавила Олимпиада после долгих попыток совладать с дыханием. – Они сказали… что я моюсь редко и от меня дурно пахнет.

Иоанн резко дернулся.

– Что за чушь? Сидел бы я с тобой за одним столом, если бы от тебя воняло!

– Что же мне делать?

Олимпиада подняла глаза, все еще прекрасные, в которых отразилась вся ее незлобная, кроткая и доверчивая душа.

– Мне так больно это слышать… Я уверена, что они несправедливы ко мне. И еще, авва, меня мучает помысел…

Она замолчала, вновь не решаясь продолжить, и Иоанн вынужден был вновь ободрить ее вопросом:

– Какой еще помысел?

– Помысел… Что они мне в дочери годятся, а так меня оскорбили… И что я не служанка какая-нибудь, а дочь Селевка, внучка Авлавия, вдова Небридия. А она… вáрварка.

Она внезапно выпрямилась и в ее тонком лице ясно высветились сословная надменность и так и не уничтоженная за годы борьбы с собой аристократическая красота.

– Так оно и есть, – гневно воскликнул архиепископ. – Вáрварка, наглая, распущенная бабенка, ни о чем более не заботящаяся, как об угождении плоти. Ишь ты, плохо пахнет ей! Грехи ее собственные смердят, не иначе!

– Авва, ты бы поосторожнее… – пролепетала Олимпиада, вновь принимая обычное кротко-покорное выражение. – Оскорбление величества – уголовное преступление, с этим тут очень строго…

– Ты что ли на меня донесешь? – недобро усмехнулся Иоанн.

– Да не будет! – ахнула Олимпиада. – Только ведь и у стен есть уши…

– Ладно, погорячился, – кивнул архиепископ. – Но плакать из-за этого тебе нет причин. Это она придирается, возможно, завидует, что имения твои ей не достались. Это ж сколько можно было себе платьев заказать, да украшений! А так – мало того, что все на пропитание нищих ушло, ей еще самой из своих средств с нищими делиться приходится…

– Но что же мне делать, если я буду еще ходить во дворец? Я и так моюсь каждый месяц, чаще вдовицам и не нужно.

– Омытому водами крещения омовения вообще не нужны, – убежденно произнес Иоанн. – Вон, монахи-подвижники в пустыне не моются десятилетиями и нет от них никакого смрада, потому что жизнь их чистая, равноангельская. Но ты ведь и во дворце бываешь не чаще раза в месяц. Совершай омовение как раз перед тем, как идти туда. И о безупречности одежд позаботься.

– Поняла, авва, поняла, – радостно закивала Олимпиада.