Татьяна Александрова - Огнь поядающий

Архиепископ движется дальше, чувствуя, что к горлу подкатывает привычная тошнота. Неужто опять придется голодать? Невозможно ведь подвергать опасности Святые Тайны, – да не случится, чтобы падшая плоть извергла из себя святыню!

– Господи, почему Тебе не были угодны мои молитвы в пустыне, – мысленно от всего сердца вздыхает архиепископ, поднимаясь на солею и наконец освобождаясь от липкой людской тины. – Когда-то, тридцать лет назад, после смерти матери, он удалился от мира, и это были счастливейшие дни его жизни, – там, на горе Сильпий, близ Антиохии, в холоде и зное, голоде и бессоннице, где, казалось, не было преград между ним и Богом, и лишь потрепанные пергаменные кодексы священных книг составляли все его достояние. Он вчитывался в аккуратные, благоговейно переписанные строки, и за ними видел Самого Христа, с кроткой улыбкой совершающего путь по каменистым дорогам Палестины, до рокового восхождения в Иерусалим, до скорбной Голгофы и ослепительного света воскресения. Правда, тогдашний духовник, сирийский монах Малх, предостерегал Иоанна против увлечения зримыми образами, и он всячески старался хранить ум безвидным. Бессонными ночами он долгие часы вопиял к Богу, стоя на холодном камне, познав и горечь тщетных призываний, и неожиданное касание луча благодати, наполняющего душу такой сладостью, перед которой меркнут все земные утехи.

Но злосчастный осел, бренное тело, не выдержал горения духа. Иоанн вспомнил боль, будто бы от удара кинжалом, в чреве и металлический привкус крови во рту. Он бы все равно не ушел из своего уединения, если бы его не нашли без сознания монахи из соседних келий и не доставили в город. После долгого выздоровления он понял, что ему уже недоступна жизнь в пустыне, потому что он мог принимать только протертую и чуть подогретую пищу. Горестная насмешка судьбы: он, презиравший то, что мысленно именовал бабьим началом – погруженность в плоть, трусливую заботу о ней, привязанность к удобствам, – оказался зависим от женской заботливости в приготовлении еды. Может быть, все-таки помыслы гордости вознесли его слишком высоко, до третьего неба, как Павла, и, как Павлу, дан ему был пакостник плоти, ангел сатаны, чтобы напоминать о немощи? Иоанн всегда старался быть честным с самим собой и тщательно следил за помыслами, но, видно, такова падшая природа человека, что, как ни старайся, все равно можешь уклониться с пути. Только бесконечно плакать о грехах и умолять Христа о помиловании может слабый человек.

В алтаре архиепископ снял богослужебные светлые облачения и остался в своем любимом поношенном хитоне из небеленого полотна. В молодости он носил под хитоном власяницу, но после возвращения с Сильпия нужды в причинении себе лишней боли уже не было: желудочное недомогание вполне ее восполняло. Теперь он мог вернуться в свою резиденцию и позволить себе небольшой отдых. Оставалось еще последнее испытание при переходе площади, но там архиепископа ждали только бедняки, не столь требовательные и довольствующиеся малым. Спохватившись, Иоанн повернулся к помогавшему ему переоблачаться мальчику Кандидию:

– Кандидий, возьми меди ящика для пожертвований, чтобы было, что раздать на пути.

Юноша не говоря ни слова бросился выполнять приказ и через несколько минут вернулся к архиепископу с увесистым кошелем.

– Держи наготове и не отступай от меня ни на шаг. Пойдем.

От усталости опираясь на посох, Иоанн в окружении свиты проследовал из алтаря в темный криптопортик. Возле выхода клирикам вновь пришлось выстраиваться «черепахой», чтобы защитить архиепископа от толпы нищих, сгрудившихся на небольшой площади, соседней с Августеоном.

– Владыка святый, помоги! – многоголосый стон пронесся по толпе. Зловонные, снедаемые паразитами, кое-как прикрытые лохмотьями, по телу покрытые ужасающими язвами подобия людей протягивали руки к Иоанну, не смея коснуться его одежд, чтобы не запачкать их, но умоляя о помощи. Тут были безногие, копошившиеся в пыли, одноногие на деревяшках, слепые с темными пустыми провалами вместо глаз, прокаженные с изъязвленной кожей – те держались поодаль, не смешиваясь с остальными. У архиепископа сжималось сердце при виде их всех. Как перенести, что здесь, в богатейшем городе, столице огромного царства, в основу которого положен краеугольный камень истинной веры, одни люди утопают в роскоши и уже не знают, чем еще потешить изнеженную плоть, а другие лишены даже необходимого пропитания, одежды, крова, и пропасть разделяет их, не меньшая, чем между Лазарем и богатым. Только попадут ли они хотя бы по смерти на лоно Авраамово? Архиепископ прекрасно понимал также, что эти люди не менее грешны, чем богатые, что они так же грубы, жестоки, сладострастны, но у них в непрестанной борьбе за существование нет даже свободной минуты, чтобы вздохнуть о своих грехах. Глаза его привычно наполнились слезами. Кто же спасется тогда, кто устоит на страшном судилище Христовом, если и сам он, с юности посвятивший себя Богу, не свободен от лютых греховных помыслов, если и ему нечем оправдаться?