Татьяна Александрова - Огнь поядающий

«Женская хитрость!» Легко сказать! Евдоксия была неглупа, но Евтропий был гением лукавства, способным соперничать с самим отцом лжи! Перед ним она чувствовала себя котенком. После долгих раздумий, на чем можно сыграть, она пришла к выводу: только на любви мужа! Если Евтропий нанесет ей оскорбление, она сможет требовать у Аркадия его отставки. Но и Евтропий это знает, поэтому держится в рамках, хоть и скрипит зубами на прежнюю подопечную.

– Какие серьги вы сегодня хотите, ваша милость, – другая придворная, пожилая, подобострастно склоняется к ней, держа на подушечки несколько шкатулок.

– Вот эти, с карбункулами и жемчугом, – показывает пальцем Евдоксия.

– Тогда ожерелье тоже будет с карбункулами? – переспрашивает женщина.

– Ну, да, конечно, кажется, это ясно! – Евдоксия недовольна, что ее отвлекают от важных размышлений.

Однако, когда приготовления закончены, глядя в зеркало, она отвлекается сама. Лицо, которое смотрит на нее из туманной глади металла, слишком прекрасно, чтобы им не полюбоваться. Пшеничные волосы разобраны на прямой пробор и, закрывая уши, охватывают голову, подобно венцу. Легкая золотая сеточка хранит их форму, а золотой обруч придает им волнообразный изгиб, направляя к плотно скрученному на затылке пучку. Поредевшие было после родов, сейчас они вновь стали густеть. Темно-карие глаза излучают тихий блеск, как вишни в тенистой кроне дерева. Ресницы после натирания оливковым маслом хорошо восстановились и вновь, образуя излом, почти касаются бровей. Млечно-белая кожа чиста, ни единого прыщика или покраснения…

– Вот тут надо выщипать по несколько волосков, – показывает Евдоксия на внешние концы бровей.

– Сейчас, ваша милость… Потерпите немножко…

Несколько мгновений боли, – но очертания бровей стали, несомненно, лучше, и теперь они похожи на раскинутые крылья летящей птицы.

Теперь хорошо все! К карбункулам и ожерелью пойдет пурпурная далматика.

– К вам госпожа Олимпиада, ваша милость! – доложил вошедший евнух.

– Что ей до меня? – нахмурилась Евдоксия.

– Договориться о времени раздачи милостыни.

– Ладно, зови.

Робкими, семенящими шагами вошла диаконисса Олимпиада, одетая, как всегда, в серые облачения скорби. Несмотря на летний зной, голову и плечи ее покрывал плотный мафорий. Ей было уже около сорока лет, а выглядела она еще старше. Бледное, цвета слоновой кости, лицо прорезали глубокие морщины, бледные губы ввалились, а зубов, похоже, под ними и нет. А ведь когда-то она, видимо, была недурна собой, – во всяком случае, лицо у нее, как говорится, породистое, а глаза и сейчас хороши, – только они одни и живут на изможденном лице.

– О чем ты хочешь говорить со мной, госпожа Олимпиада, – спросила Евдоксия, стараясь выглядеть приветливой.

– Господин архиепископ передает, что хочет устроить раздачу милостыни и просит узнать, когда бы ты могла присутствовать.

Олимпиада говорила, опустив глаза и почти не разжимая губ, немного пришепетывая, как бывает при отсутствии передних зубов.

Евдоксия задумалась.

– Сейчас очень жарко, и в ближайший месяц жара едва ли спадет. Если только поздно вечером. Можно после крестного хода. Можно – вместо. Насчет ближайшей седмицы я ничего сказать не могу, но дальше господин архиепископ может назначить любой удобный ему день. Наверное, лучше, чтобы это был какой-нибудь праздник… Какие святые там у нас?

– Святой мученик Вавила, святые мученики Иувентин и Максим, воины… – начала диаконисса, как будто листая в уме святцы.

– Ладно, – кивнула Евдоксия. – Пусть господин архиепископ выберет на свой вкус…

Олимпиада поклонилась ей в пояс и хотела уже уйти, но Евдоксия вдруг обратилась к ней сама.

– Госпожа Олимпиада, – сказала она, мучительно морща лоб и кривя губы. – Мне неприятно тебе это говорить, но… Ты бы мылась, хоть иногда. Раз уж ходишь во дворец…

Диаконисса вздрогнула, как от удара и беспомощно заморгала редкими ресницами.

– Я моюсь, твоя милость… Каждый месяц моюсь… По благословению… – пробормотала она, готовая провалиться под землю.

– Не знаю, – недовольно продолжала Евдоксия. – Но после тебя в помещении стоит запах пота и прогорклого масла. Все, иди, не могу больше…

Она помахала рукой возле носа, как будто отгоняя от себя зловоние.

Диакониссу тут же как ветром сдуло. Кто-то из придворных позволил себе усмехнуться, но василисса вновь сдвинула черные брови.

– Вас, между прочим, это тоже касается!