Андрей Воронов-Оренбургский - Железный поход. Том пятый. Дарго

Генерал Белявский, теряя самообладание, был близок к самоубийству. Под ним были застрелены две лошади, на его глазах под жесточайшим перекрестным огнем в течение всего нескольких минут чеченцы перебили всю артиллерийскую прислугу, которой он приказал выдвинуть на большак, к котловине, горные орудия.

…Видел Константин Яковлевич, как в непосредственной близости от него был ранен двумя пулями в шею (с перебитием позвоночника) молодой исполнительный артиллерийский офицер Капитонов, командовавший взводом. Какое-то время он продолжал стоять в бессознательном состоянии; все члены его как будто окоченели, взгляд заострился, остекленел, и в этом ужасном виде он был подхвачен и отнесен в завал егерями 53.

Опасаясь, что горцы захватят оставшиеся без прикрытия орудия, генерал Фок (находящийся в числе столичных дилетантов при Главной квартире) отважно, но бестолково бросился с несколькими гвардейцами к пушкам. В минуту все шестеро были перебиты, а Фок, пораженный сразу пятью пулями, крутнулся, как заведенный, два или три раза на месте и рухнул замертво.

Вся трагедия разыгралась на глазах полковника Дондукова-Корсакова, беспомощно лежавшего с простреленной ногой в завале, в трех саженях от этого места. В памяти князя застряла занозой последняя минута гибели генерал-майора Фока… Подбрасываемый пулями, тучный, как баварская пивная бочка, Фок, казалось, ловил и прижимал к груди непослушными руками далекую небесную синь… Его набрякшие болью глаза с испуганным изумлением низали окружающие предметы… Потом он навзничь распластался на лафете, и Александр мог видеть сквозь ветви чинары лишь полушарие его тугого дородного живота и край сизо-красной щеки; пышный бакенбард, ухоженный и холеный, теперь мертво колосился над задранным эполетом, на коем искрился золотым шитьем Государев вензель.

Катастрофу предотвратили подоспевшие в последний момент бравые кабардинцы. Раскатистое «ура» и новая волна штыковой атаки подхватили расстроенные ряды поредевшего авангарда и бросили его молодцов с оружием в гору, вышибая мюридов из их укрепленных и пристрелянных гнезд. Штурм этот был проделан с такой быстротой и лихостью, что премного искупил то отчаянное замешательство, которое постигло было дрогнувший духом авангард.

Вскоре литовцы, куринцы и кабардинцы были уже на горе, и рачительные саперы деловито приступили к расчистке дороги.

* * *

– Ляксандер Миха-а-алыч! Ляксандер Миха-а-а-алы-ыч!! Эге-ге-ей!

Князь вяло обернулся на знакомый голос. От потери крови мутила тошнота, и он, придерживая рукой пульсирующую болью ногу, грыз щепку, стараясь не потерять сознание. Сквозь подсвеченную солнцем пыль проглядывала, точно покрытая сусальным золотом, фигура верхового. Минута – и она обозначилась явственно: грязная, драная, вся в бурых рдяных пятнах, но… такая желанная и родная.

– Никита, сукин ты кот! – Сердце князя сжалось от прихлынувшего облегчения. Он, радостно и счастливо смеясь, погрозил кулаком своему ординарцу-телохранителю. – Где ж ты был, сволочь?

– Ваша светлость! Ляксандер Михалыч, вот радость-то, живы! Сыскались наконец! В штабу-то, поди, вычеркнули вас ужо из реестру, а я вот, честно слово, не верил, шоб, значит, погибли вы. Не такой кости вы человек!

Огромный казак Горского полка Никита Густомясов спрыгнул с коня; роясь на ходу в подсумке, достал моток белой тряпицы и принялся за перевязку.

– Эвон вас как посекли нехристи… Ну-к, дайте, ваше скобродие, гляну, где вас примолвили.

– Ты сам-то где кочевал, пустяковая душа? – кривясь от боли, подтрунил Корсак. – Где тебя черти носили? Никак струхнул, герой?

– Пошто за душу обидой хватаешь, барин? – басом прогудел казак. – У бокового завалу, мать их ети… татарин крепко задержал нас с подмогой. А опосля потерял я вас, Ляксандер Михалыч, в этой окрошке!.. Сами знаете, чой-т тут делалось… Уж где толички вас не искал, коня ушатал, пущал во все повода… Спину, кажись, гнедку насаднил. Беда…

– С абреком-то как у тебя обошлось? – прислушиваясь к отдаленной стрельбе, продолжал князь.

– С этим-то говном?.. Полюбовно, со всей увежливостью, – растянул в улыбке разбитые в кровь губы Никита. – Он, значит, пырнул меня, гад… трохи до горла не достал кинжалищем… Ну, тут уж и я его, джигита, без внимания не оставил. Поцеловал кулаком… пульки-то, мать их ети… допрежде расстрелял, акромя вот этих молотков. – Густомясов, на миг оторвавшись от перевязки, поднял свой огромный, полуаршинный кулак, весело заглядывая в глаза князю.