Коллектив авторов Лебедев С. В., - Воспоминания современников о Михаиле Муравьеве, графе Виленском

Не можем не упомянуть здесь кстати о старообрядцах. В Западном крае есть местности, населенные исключительно или старообрядцами, или католиками. В этих местностях коренную, прочную подпору русской народности составляют старообрядцы, а между тем старообрядцы не допускались там к занятию должностей. Их даже не дозволяли избирать в волостные старшины, и, mirabile dictu! (странно сказать!), старшинами в старообрядческих волостях были католики, которые, само собой разумеется, находились под влиянием ксендзов. Тем не менее старообрядцы первые отозвались на весть об учреждении ополчения и наводят теперь спасительный для края страх на мятежных людей между помещиками Витебской губернии. Благодаря старообрядцам можно быть уверенным, что серьезных беспокойств в этой губернии не будет. Дело с графом Плятером и последствия этого дела убедили мятежных панов, что подговорить крестьян к восстанию невозможно и что подобные попытки ведут, напротив, к самым ужасным для панов результатам. Есть основание предполагать, что при вновь назначенных выборах сельских властей в литовских и белорусских губерниях гражданские права старообрядцев не будут стеснены. Старообрядцы ждут с нетерпением этой справедливости. Они восторженно преданы своему благодушному государю и с гордостью указывают на то, что сам Русский Царь называет их теперь не раскольниками, а старообрядцами, как один из них заметил нашему корреспонденту. Во всяком случае, предпочтение, которое оказывалось в том краю католикам перед старообрядцами, было немалым промахом с нашей стороны и немалым подспорьем для революционной пропаганды.

Польское восстание вовсе не народное восстание: восстал не народ, а шляхта и духовенство. Это не борьба за свободу, а борьба за власть, - желание слабого покорить себе сильного. Вот почему средством польского восстания не может быть открытая честная борьба. Как в семенах своих, так и своем развитии оно было и есть интрига и ничего более. Если эта интрига имела значительный успех, то лишь потому, что она нашла у нас благоприятную для себя почву. Средства интриги, правда, велики. Властолюбивой шляхте, желающей властвовать над русским народом, подало руку властолюбивое римско-католическое духовенство, желающее поработить Православную Церковь. Два властолюбия вступили в союз, два властолюбия одно другого ненасытнее. Но как ни велики средства интриги, она все-таки не могла бы иметь успеха, если бы мы не содействовали ей своим поведением. Должны же мы теперь бороться с ней: так зачем же было бездействовать, замечая успехи ее, и, наконец, если мы не замечали ее успехов, то зачем мы не замечали их? Увы! Мы всегда доведем дело до последней крайности и только тогда встрепенемся. Встрепенувшись, мы действуем безукоризненно и бываем непобедимы. Это не подлежит сомнению, и в этом наша сила, верный залог того, что наш народ имеет будущность. Но было бы лучше, повторим в сотый раз, если бы мы не дожидались необходимости приносить крайние жертвы. Теперь особенно пора нам вникнуть в причины этого недостатка нашего, ставящего нас в будничные времена нашей истории так низко в ряду других народов. Если мы взглянем на дело пристально, то легко усмотрим, что эта шляхетско-иезуитская интрига имела у нас успех благодаря тем же нашим свойствам, которым и вообще интрига обязана своим всемогуществом в нашей среде. Спросим же себя, на чем основано, что интрига имеет у нас вообще более хода, чем верность долгу? Отчего люди, действующие в общественном интересе, бывают у нас очень часто не в силах бороться даже с такими интриганами, которых все знают за интриганов? Не оттого ли, что в нашей будничной жизни общее дело стоит у нас на десятом плане, что всякий из нас равнодушен к нему и как бы не считает себя призванным стоять за него и заботиться о нем? Отдельные лица тут не виновны. Они могут извинять себя тем, что никому не хочется быть выскочкой, особенно если этого выскочку, пожалуй, никто не поддержит. Тут виноват общий строй нашей жизни, потворствующий равнодушно к общественным интересам. Вследствие этого строя нашей жизни общее дело не находит ни достаточной поддержки, ни достаточной защиты в нашем обществе... Каждый искатель приключений может надеяться на успех в этой пассивной среде, если только направляет свои удары на общее дело, минуя частные интересы отдельных лиц или даже льстя этим лицам. Нападающий действует энергически; он рискует всем или многим, имея в виду важные выгоды; ему должен бы быть противопоставлен энергический отпор, а в обществе вокруг него все вежливо уклоняются и сторонятся перед ним, никто не хочет обидеть его, всякий даже спешит показать, что считает неблагородным вмешиваться не в свое дело. Когда наше общество так смиренно преклоняется перед одним каким-нибудь интриганом, то во сколько раз успешнее должна была действовать интрига, в которой были заинтересованы тысячи и даже десятки тысяч людей? Мы пасовали и упражнялись в уклончивости, а польская интрига действовала систематически, шаг за шагом завоевывая себе почву и забирая нас в свои руки. Только бессилием нашего общества можно объяснить себе, что польской интриге удалось убедить не одного русского, будто отступаться от родных интересов значит действовать рыцарски, а защищать их значит шпионствовать. Для интриги нравственные понятия не существуют, но чем, как не бессилием общества, должно объяснять, что в той самой среде, против которой была направлена интрига, понятия о нравственности едва не перевернулись вверх дном и притом в угоду враждебной интриге? Только выродившиеся нации представляют пример такой общественной немощи, и польские заговорщики, видя нашу пассивность, нашу готовность отступаться от всего своего, могли возыметь надежду на успех самых несбыточных замыслов. Теперь несбыточность польских притязаний доказывается кровью. Вина в этой крови падает, конечно, на безрассудство руководителей мятежа, но отчасти падает она и на пассивность нашего общества, лелеявшую в поляках фантастические планы.