Владимир Сядро - Загадки истории. Маршалы и сподвижники Наполеона

Между тем в исторической литературе широко распространено мнение, что именно измена маршала Мармона повлекла за собой отречение Наполеона в 1814 году. Это суждение поддерживает, например, такой видный исследователь наполеоновских войн, как Дэвид Чандлер, который пишет: «Пришли новости из Парижа, что Мармон открыто перешел на сторону врагов, взяв с собой своих солдат. Это было последним ударом. У Наполеона осталась одна последняя карта: примирившись с мыслью о своем отречении, он попытался обеспечить наследование престола своему сыну».

Однако не все исследователи наполеоновской эпохи безоговорочно клеймят Мармона как предателя, полагая, что прежде чем обвинять человека в столь серьезном деянии, необходимо досконально разобраться, что же на самом деле происходило в драматичные дни марта-апреля 1814 года. Российский историк С. Ю. Нечаев в своей книге «Десять загадок наполеоновского сфинкса» пишет по этому поводу: «Не трудно догадаться, что это ставшее распространенным мнение проистекает от самого Наполеона, неоднократно обвинявшего Мармона в измене и в 1814 году, и в своем знаменитом обращении к народу Франции, сделанном 1 марта 1815 года в бухте Жуан. В этом обращении Наполеон утверждал, что в ходе кампании 1814 года на территории Франции ему сопутствовал успех, что армии союзников были обескровлены и отрезаны от источников снабжения, что они непременно нашли бы свою могилу на бескрайних французских просторах, если бы не „предательство герцога Рагузского, сдавшего врагу столицу и дезорганизовавшего армию“. Это предательство, согласно Наполеону, „изменило судьбу войны“. Это высочайшее мнение было тут же с готовностью подхвачено и начало тиражироваться историками, обрастая при этом многочисленными деталями и нюансами».

Так или иначе, а вопрос о том, был ли маршал Мармон главным виновником наполеоновской катастрофы 1814 года, до сих пор является спорным. Некоторые исследователи утверждают, что падение Парижа было предрешено. О настроениях, царивших в Париже весной 1814 года, сам Мармон писал следующее: «Жители Парижа, в частности, мечтали о падении Наполеона: об этом свидетельствует их полное безразличие в то время, как мы сражались под его стенами. Настоящий бой шел на высотах Бельвиля и на правом берегу канала. Так вот, ни одна рота национальной гвардии не пришла нас поддержать. Даже посты полиции, стоявшие на заставах для задержания беглецов, сами разбежались при первых выстрелах противника». Что касается договоренности о сдаче Парижа союзной армии, Мармон утверждает, что Жозеф Бонапарт, бывший его непосредственным начальником, давал ему право вступать в переговоры с противником.

Эта версия находит свое подтверждение и у Виллиана Слоона, который пишет, что «Жозеф, именем императора, уполномочил Мармона вступить в переговоры», а также что у Мармона «имелись положительные инструкции спасти во что бы то ни стало Париж от разграбления». Но узна5ем, что об этом написал сам Огюст Мармон на страницах своих «Мемуаров», опубликованных в 1857 году: «Мы находились под командованием Жозефа, представителя императора. Он поручил мне оборону Парижа от Марны до высот Бельвиля и Роменвиля. Мортье была поручена линия обороны, шедшая от этих высот до Сены, – писал бывший французский военачальник. – Мои войска, поставленные ночью в Сен-Мандэ и Шарентоне, насчитывали всего 2500 человек пехоты и 800 человек кавалерии. Несколько часов я объезжал местность, на которой мне предстояло сражаться, ведь когда я бывал здесь раньше, мне и в голову не приходили мысли о возможных военных действиях. Затем я вернулся в Париж, но так и не смог связаться с Жозефом Бонапартом. Военного министра мне удалось застать только в десять часов вечера. Генерал Компан, вышедший из Сезана 25 марта в день сражения при Фер-Шампенуазе, к подходу противника находился в Мо. Он взорвал мост в этом городе и получил небольшие подкрепления; его силы увеличились до пяти тысяч человек. Отойдя к Пантену, 29 марта он поступил под мое начальство. Таким образом, у меня стало около 7500 пехотинцев, принадлежащих остаткам семидесяти различных батальонов, и 1500 кавалеристов, а противостоять мне предстояло целой армии, насчитывавшей более 50 000 человек. Я понял важность позиции у Роменвиля, но генерал Компан, отступая, не занял ее, и я не знал, успел ли противник обосноваться там. Ночью я выслал туда разведку из Сан-Мандэ. Офицер, руководивший разведкой, не поехал туда, но доложил мне, будто он видел своими глазами, что противника там еще нет. Впрочем, эта ошибка, это настоящее военное преступление, имело положительный результат и частично стало причиной продолжительности этой памятной обороны, несмотря на огромную диспропорцию в численности войск. Это произошло потому, что я начал наступление, и это придало обороне совсем другой характер. Благодаря этому ложному донесению, я вышел из Шарентона с 1200 пехотинцами, орудиями и кавалерией и рано утром уже был на месте, но оказалось, что противник уже стоял там. Немедленно в лесу, окружавшем замок, начался бой. Противник, удивленный нашей неожиданной атакой, которую он принял за подход основных сил Наполеона, воспринял все с большой осторожностью и начал обороняться. К тому же нам удалось воспользоваться преимуществами позиции и удачно расставленной артиллерией. События развивались с переменным успехом примерно до одиннадцати часов; но затем противник, сделав усилие на своем левом фланге, опрокинул мой правый фланг, и я вынужден был отступить к Бельвилю. Там мои войска сконцентрировались и стали способны оборонять улицы, сходившиеся в этом месте.