Владимир Сядро - Загадки истории. Маршалы и сподвижники Наполеона

Чуть позже, то есть около полудня, я получил от короля Жозефа разрешение на ведение переговоров о сдаче Парижа иностранцам. 30 марта он писал: „Если господа маршал герцог Рагузский и маршал герцог Тревизский не смогут держаться, они уполномочиваются войти в переговоры с князем Шварценбергом и русским императором, находящимися перед ними“».

Из этого очень важного заявления Огюста Мармона следует, что ответственность за капитуляцию должны были взять на себя еще как минимум два человека – Жозеф Бонапарт и маршал герцог Тревизский. Но почему же этих людей никто не упрекает в предательстве и оставлении Парижа? Это один из вопросов, который современные защитники Мармона задают его многочисленным обвинителям. Впрочем, вопрос этот скорее риторический и вряд ли на него когда-либо последует ответ.

Сам Мармон в конце своей жизни скрупулезно задокументировал те трагические события, которые произошли в Париже весной 1814 года. В частности, он дал подробный анализ сражению в столице, которое, по его мнению, впоследствии стало поводом для домыслов и фальсификаций. «Наше положение частично восстановилось, и я отправил полковника Фавье сказать Жозефу, что дела еще не так плохи, и я надеюсь продолжить оборону до наступления ночи. Но полковник не нашел короля на Монмартре. Оказалось, что он уже уехал в Сен-Клу и Версаль, увезя с собой военного министра и всю свою свиту, хотя никакая опасность ему лично не угрожала, – писал бывший военачальник. – Противник с яростью атаковал мою новую позицию. Шесть раз мы теряли, но семь раз вновь захватывали важные пункты на нашем фронте, в том числе башни Брюйерского парка. Генерал Компан слева от Бельвиля с таким же успехом отбивал все атаки, направленные на Пантен. Наконец, противник, информированный пленными о нашей малой численности, понял, что у нас нет никакой возможности для серьезной атаки, и начал разворачивать огромные силы. С высот Бельвиля можно было видеть новые прекрасные колонны, двигавшиеся на все наши позиции и переходившие через канал в направлении Монмартра. Похоже, нас собирались атаковать со всех сторон одновременно. Было уже три с половиной часа: наступил момент воспользоваться разрешением капитулировать, данным мне около полудня. Я отправил трех офицеров в качестве парламентеров. Один из них был очень известен – это Шарль де ля Бедуайер. Его лошадь была убита, трубач тоже убит, и он не смог пересечь фронт противника. Только адъютанту генерала Лагранжа удалось это сделать.

Тем временем я решил проверить, что происходит на левом фланге в Бельвиле. Но стоило мне сделать несколько шагов по большой улице, как я наткнулся на мощную колонну русских. Нельзя было терять ни секунды: любое промедление было бы для нас роковым. В подобном узком дефиле невозможно было оценить всю нашу слабость, и я атаковал, встав во главе горстки солдат вместе с генералами Пельпором и Мейнадье. Первый из них получил ранение в грудь, но, к счастью, не погиб. Подо мной пала лошадь, а вся моя одежда оказалась изрешеченной пулями. Голова вражеской колонны повернула назад.

В этот момент адъютант, ездивший парламентером, вернулся назад в сопровождении графа Паара, адъютанта князя Шварценберга, и полковника Орлова, адъютанта русского императора. Огонь был прекращен. Было договорено, что войска отойдут на свои позиции и будут предприняты меры для эвакуации столицы. Таков анализ хода этого сражения за Париж, которое впоследствии стало объектом столь одиозной клеветы. Это был шестьдесят седьмой бой моего корпуса, начиная с 1 января, то есть со дня открытия кампании; шестьдесят седьмой бой за девяносто дней, причем в условиях, когда я вынужден был сам со шпагой в руке три раза ходить в атаки во главе моих слабых войск. Понятно, с каким постоянным напряжением сил, с какими маршами в самую ужасную погоду, с какой беспримерной усталостью и, наконец, с какими все возрастающими опасностями была связана эта борьба в таком неравенстве сил, придавшем нашему имени славу и величие».

Таким образом, как полагают некоторые из современных исследователей, положение Мармона в Париже больше достойно сочувствия, нежели осуждения. Силы его армии и войска противника были катастрофически не равны, французские солдаты и офицеры измучены постоянными сражениями и переходами. В таких условиях сопротивление было практически бесполезным и только способствовало уничтожению французской столицы. К тому же Наполеон с главными силами армии находился далеко, и ждать помощи было просто неоткуда. Можно ли в подобных условиях предложить вариант более достойный, чем тот, который выбрал Мармон? Задавая этот же вопрос в своей книге «Десять загадок наполеоновского сфинкса», С. Нечаев предлагает высказаться на этот счет самому маршалу Мармону, в мемуарах которого мы читаем: «Я много лет был связан с Наполеоном, и все эти изматывавшие его несчастья вновь стали пробуждать во мне ту самую старую привязанность, которая раньше всегда перевешивала все остальные чувства. Однако, переживая за свою страну и будучи в состоянии повлиять на ее положение, я чувствовал потребность спасти ее от полного разрушения. Для человека чести легко выполнять свой долг, когда все понятно и предписано, но как трудно жить во времена, когда невольно задаешь себе вопрос: а в чем, собственно, состоит этот долг? В тот момент были именно такие времена! Я видел крах Наполеона, моего друга, моего благодетеля, и крах этот был неизбежен, так как все средства обороны оказались исчерпанными. Если бы этот крах оказался отсрочен еще на несколько дней, не повлекло ли бы это за собой развал всей страны, при том, что, избавившись от Наполеона и веря на слово декларациям союзных правителей, можно было вынудить их сдержать данное слово? А если бы военные действия были возобновлены, не освободило ли бы это их от данных обещаний? И все эти действия Сената, единственного органа, представлявшего волю общества, не были ли они единственным средством для спасения страны от полного крушения? И долг добропорядочного гражданина, какова бы ни была его позиция, не состоял ли он в том, чтобы к этому немедленно присоединиться, дабы достичь окончательного результата? Было очевидно, что только сила могла одолеть личное сопротивление Наполеона. Так нужно ли было продолжать оставаться преданным ему в ущерб самой Франции? Как бы ни был глубок мой личный интерес к Наполеону, я не мог не признать его вину перед Францией. Он один создал эту пропасть, поглощавшую нас. И сколько же усилий теперь требовалось, чтобы помешать падению туда! Я испытывал глубоко личное чувство, что я достаточно выполнил свой долг в этой кампании, что я более, чем кто-либо из моих друзей, заплатил в этих страшных обстоятельствах. Это были небывалые усилия, и не оплатил ли я ими все счета Наполеона, не перевыполнил ли своих задач и обязательств перед ним?»