Винсент Питтс - Коррупция при дворе Короля-Солнце. Взлет и падение Никола Фуке

Из тех, кто голосовал за смертную казнь, трое с самого начала поддерживали Кольбера и обвинение: дядя Кольбера Пюссор, шурин обвинителя Талона Вуазен и Сегье. Понсе, как уже было сказано, имел к Фуке собственные претензии, несмотря на родство. Ферриоль из Меца, как и Гизокур из Большого совета, были введены в судейский состав для замены выбывших. Они систематически голосовали против требований и ходатайств Фуке в течение всего процесса, подобно Ногэ из По. Эро сменил позицию под давлением Летелье. О Сент-Элене, редко отклонявшемся от линии обвинения в ходе процесса, говорили, что он связан с Берье, вынашивает честолюбивые карьерные планы в парламенте родного Руана и рассчитывает на помощь Кольбера [976].

Из голосовавших за ссылку рекетмейстеры Ормессон и Бенар, Брийяк, Ренар и Катина из Большой палаты парламента Парижа с самого начала процесса приняли сторону Ламуаньона. Они и придерживались соответствующих позиций на всем его протяжении. К этому блоку голосов примыкал и Поншартрен [977].

Тринадцать судей, включая Сегье, были приглашены из учреждений, расположенных в Париже. Восемь из них (62 %) голосовали против смертной казни, а пять – за. Кроме Пюссора, входившего и в Большой совет, и в Счетную палату, все судьи из судов, имеющих дело с государственными финансами, из Счетной палаты и Палаты податей и налогов, – по-видимому, хорошо знакомые с устройством государственной финансовой системы, – поддержали Ормессона. Из девяти магистратов, приглашенных из провинциальных парламентов, пятеро (56 %) согласились с выводами Ормессона, а четверо поддержали Сент-Элена. Если же учесть, что большинство судей, по разным причинам покинувших состав палаты, сочувствовали Фуке, перевес в его пользу мог быть и больше, останься они на скамье.

«Хвала Господу, – записала мадам де Севинье. – Наш бедный друг спасен» [978]. Если верить Ормессону, радовался весь Париж, даже «мелкие лавочники, осыпавшие меня, которого совершенно не знают, тысячами благословений». Вначале, добавляет он, те же самые люди были бы рады увидеть Фуке на эшафоте. Но к концу процесса он сделался в их глазах жертвой, достойной сочувствия [979]. Ормессон, однако, допускает, что эти чувства во многом вызваны общей неприязнью к нынешнему правительству – он подразумевал Кольбера. И все же в тот момент Ормессон купался в лучах славы. В кабаках пили за его здоровье, ликовали друзья-иезуиты, а отец Жоли сообщил, что королева-мать довольна результатом дела [980]. Тюренн выражал свое удовлетворение, и даже д’Артаньян улучил момент и шепнул Ормессону на ухо, что он великий человек [981].

Фуке тоже представился случай выразить свою благодарность. Через два дня после вердикта Ормессон приехал в Бастилию, чтобы покончить с какими-то формальностями. Фуке, стоявший у окна в комнате д’Артаньяна, сумел встретиться с магистратом глазами. Он поклонился Ормессону придворным поклоном и воскликнул: «Ваш слуга!» Ормессон – возможно, растроганный глубже, чем отражает запись, – молча ответил поклоном на поклон [982].

Однако решением суда, принятым большинством голосов, история не заканчивалась. За несколько дней до вердикта, когда уже было понятно, что голосование, скорее всего, сохранит Фуке жизнь, мадам де Севинье все еще тревожилась. Она предупреждала адресата:

«Кольбер в такой ярости, что мы ждем чего-то жестокого и несправедливого, что вновь ввергнет нас в отчаяние» [983].

Маркиза угадала. Кольберу даже не пришлось особо стараться, чтобы убедить вмешаться короля. Заявлявший, что позволит Фуке умереть, если таков будет законный приговор палаты, король оказался не готов увидеть на свободе человека, который ускользнул от его правосудия и при этом смог разоблачить его покойного первого министра, вскрыв схему расхищения государственной казны. Незадолго до конца процесса Людовик запретил королеве-матери заговаривать с ним о помиловании в случае смертного приговора. Кроме того, он жестко приказал Тюренну более не проявлять заинтересованности в деле. В день вынесения вердикта он сказал Луизе де Лавальер [984], что, если Фуке приговорят к смерти, он оставит приговор в силе [985].

И вот, в первый и, видимо, единственный раз в истории монархического судопроизводства, король применил свою власть не затем, чтобы смягчить приговор, а, напротив, – сделать его более суровым. Однако даже он испугался, что если после всего этого потребовать смертной казни, то общество придет в ярость. Как он жаловался Кольберу несколькими днями раньше: если Ормессон не захочет повесить Фуке, придется с этим согласиться [986]. Приказ совета без обиняков разъяснял, что король считает слишком опасным дать Фуке покинуть королевство, с учетом его «особой осведомленности» о «самых важных делах страны». Вместо изгнания король приговаривал бывшего суперинтенданта к пожизненному тюремному заключению [987].