Винсент Питтс - Коррупция при дворе Короля-Солнце. Взлет и падение Никола Фуке

К тому моменту, когда обсуждения прекратились, король уже успел вернуться в Париж, палата – в Арсенал, а узники – в Бастилию. В середине августа д’Артаньян погрузил своих подопечных, документы и багаж в кареты и повозки и направился назад в столицу. В Шарантоне [707]большая толпа хорошо одетых людей – семьи и друзья заключенных – собралась, чтобы увидеть проезжающую мимо процессию. На д’Артаньяна, обычно неукоснительно верного приказам, эта картина произвела впечатление. Не останавливая кортеж, он приказал ехать как можно медленнее, и мадам Фуке смогла наклониться в карету к мужу и обнять его. Со дня ареста в сентябре 1661 года это был первый раз, когда Фуке увидел жену и детей, в том числе четырехлетнего Луи, который вообще не помнил отца. Товарищи Фуке по заключению, каждый в своей карете, тоже сумели обменяться приветствиями с родными [708]. Этим необыкновенным актом великодушия они были обязаны не самодержцу, который давно и с презрением отмахнулся от призывов к милосердию, а старому солдату, растроганному драматизмом этой минуты.

Осенью 1664 года Палата правосудия – Chambre de justice – готовилась встретить третью годовщину своего существования. К этому рубежу она намечала подвести итоги процесса Фуке. Отдельные острые эпизоды – такие, например, как выдвинутые обвиняемым требования расследовать деятельность Кольбера или отстранить от дела Пюссора и Вуазена, – происходили на фоне ежедневной рутины. В частности, посреди чтений аргументов защиты, которые, как казалось очевидцам, Фуке может писать бесконечно. Большую часть лета заняли его объяснения по поводу Бель-Иля. Осенью палата опять внимательно изучала несколько загадочных финансовых транзакций и признаки «государственного преступления» в плане из Сен-Манде. Судьи уделили внимание и дополнительным запросам Фуке, связанным с описями его бумаг и отчетами о казначейских реестрах.

Объем записей, сделанных Фуке в ходе процесса, поистине впечатляет. Первое их полное собрание, опубликованное через несколько лет после суда, представляло собой 13 томов очень мелким шрифтом. (Поколение спустя оно было переиздано в 16 томах.) Из мозаики деталей и аргументов, перетекавших из одного прошения в другое, можно вывести несколько главных сюжетов. Все проступки и нарушения, сопровождавшие привлечение денег в казну в 1650-х годах, были связаны с нуждами военного времени и, разумеется, одобрены Мазарини. Если кто и обогащался за счет короны, то лишь Мазарини и его клевреты, но не Фуке. Богатство Фуке, которое обвинители считают доказательством его хищений, иллюзорно. В его основе – огромные займы, значительную часть которых он брал для последующей передачи средств в долг государству. Ими же объясняются и все те суммы, которые он впоследствии получал из казначейства. И это были всего лишь возвраты денег, авансированных им на государственные нужды. Обвинения против него сфабрикованы его политическими противниками. Они, как ярко демонстрировал обвиняемый, подделывали записи и манипулировали с документальными доказательствами. Они превратно объясняли невинные транзакции вроде передачи денег королеве-матери на благотворительные цели.

Чтобы подчеркнуть свое преданное служение государству в лихолетье, Фуке предоставил в распоряжение палаты благодарственные письма от Мазарини за работу в Валансьене в 1656 году. Их почему-то не изъяли при выемке бумаг. Письма зачитали в палате в конце октября 1664 года. На некоторых судей это произвело впечатление [709].

Благодаря нелегальным публикациям, что тоже выходило за рамки нормального судопроизводства, читающая публика оказалась в курсе его аргументов в свою защиту. Теперь Фуке явно выигрывал битву за симпатии общественного мнения. Однако значение имела только битва за голоса судей. Но здесь у короля было явное преимущество. Например, при голосовании палаты об отводе Пюссора и Вуазена голоса распределились так неравномерно (15 против, 5 за отказ удовлетворить ходатайство Фуке), что судей было уже нелегко заподозрить в благосклонности. Ормессон сделал интересное наблюдение: многие расценили это голосование как «репетицию итогов процесса» [710]. А если так, то Фуке серьезно рисковал.

Однако оборот, который приняли события, осложнял жизнь и его врагам. Вновь ожили слухи, что Кольбер совсем не прочь спустить дело на тормозах и сократить количество обвинений до одного. Подразумевалось обвинение в государственной измене [711]. Сегье, торопившийся поскорее завершить процесс, открыто упрекал Ормессона в обнародовании им показаний Фуке перед палатой, – что входило в обязанности докладчика, – словно он был «адвокатом Фуке» [712]. Как-то он ядовито предположил, что Ормессону его мысли диктует непосредственно Святой Дух (и поэтому они мудрее, чем у других). На что Ормессон моментально отпарировал, что «не общался со Святым Духом вплоть до этой минуты» [713]. Между судьями постоянно вспыхивали перепалки, иногда – непреднамеренно иронические. Когда читали письма, где Мазарини хвалил Фуке, сумевшего достать деньги в Валансьене, один из судей отметил, с какой теплотой пишет кардинал. Пюссор немедленно вставил, что накануне ареста король разговаривал с Фуке еще теплее [714].