Василий Молодяков - Тайный сговор, или Сталин и Гитлер против Америки

Итогом встречи стала устная договоренность о встрече Гитлера с Крестинским. «Я сам сформулировал идею, — рассказывал Дирксен, — что в случае, если беседа будет успешной, можно будет приступать к выработке новой политической и экономической основы и политического протокола, регулирующих отношения двух стран… После моего отъезда из Москвы Твардовски был проинформирован, что Гитлер готов принять Крестинского… Но этот план был сорван: от Твардовски была получена телеграмма, в которой говорилось, что Литвинов сообщил ему, что Крестинский (лечившийся в Бад-Киссингене. — В.М. ) возвращается в Москву через Вену. Я был рассержен и разочарован тем, что план примирения, казавшийся столь удачным и обещавший хороший результат, был, скорее всего, сорван из-за какой-то московский интриги… Позднее я узнал, что отмена визита Крестинского в Берлин была подстроена самим Литвиновым в ходе личной интриги против своего коллеги. Литвинов был довольно ревнив к другим сотрудникам Наркоминдела, привлекавшим всеобщее внимание. Он мог также с неодобрением воспринять любую попытку помешать его усилиям выстроить советскую внешнюю политику в одну линию с внешней политикой западных держав» (19).

Зная интриганские наклонности и геополитическую ориентацию Литвинова, свидетельству Дирксена трудно не поверить. Именно Литвинов несет большую ответственность за усиление напряженности в советско-германских отношениях в 1933–1934 гг., в чем легко убедиться, обратившись к соответствующим томам «Документов внешней политики СССР». Дирксен и его энергичный преемник Рудольф Надольный в 1933–1934 гг. настойчиво призывали московских собеседников к терпению, ссылаясь на то, что в Германии идет революция, а революции невозможны без эксцессов. Но тщетно! Мелочные придирки Литвинова злили германских руководителей, а у подозрительных кремлевских вождей нарком создавал впечатление, что отношения с Германией превратились в сущий ад. Картину довершали ссылки на «независимую» и «прогрессивную» западную прессу. Открыто перечивший фюреру, Надольный быстро впал в немилость и подал в отставку. Шанс был упущен.

Подробности «невстречи» Крестинского с Гитлером — еще одного упущенного шанса если не улучшить, то нормализовать отношения — проясняет переписка Сталина. 14 октября Молотов и Каганович телеграфировали ему: «Дирксен сообщил Хинчуку (советскому полпреду. — В.М. ) в Берлине, что германское правительство поняло как политическую демонстрацию нежелание Крестинского быть в Берлине после того, как рейхсканцлер выразил желание встретиться с ним. Литвинов ругает Хинчука за неловкое поведение, но считает ненужным и даже неудобным теперешний заезд Крестинского в Берлин из Вены… Считая нецелесообразным подчеркивать ухудшение наших отношений с Германией, мы думаем, что Крестинский должен заехать в Берлин и зайти к Гитлеру, поскольку последний сделал такое предложение». Сталин согласился, но через два дня ему полетела другая депеша: «Ввиду изменившейся обстановки в связи с выходом Германии из Лиги Наций вопрос о заезде Крестинского в Берлин, по-нашему, должен отпасть».

Думаю, за последним предложением стоял Литвинов, напугавший несведущих в международных делах Молотова и Кагановича перспективами осложнения отношений с Лигой Наций. Сталин отреагировал немедленно: «Непонятно, почему должен отпасть вопрос о заезде Крестинского. Какое нам дело до Лиги Наций и почему мы должны произвести демонстрацию в честь оскорбленной Лиги и против оскорбившей ее Германии?» (20). Советское руководство относилось к Лиге Наций без малейшего пиетета, что выразилось, например, в отказе от участия в работе ее комиссии по расследованию японско-китайского конфликта в Маньчжурии. Отчет комиссии в «Известиях» высмеял не кто иной, как Радек. Литвинов же считал необходимым добиться принятия СССР в Лигу и на сей раз убедил Сталина: Крестинский в Берлин не поехал, а советская пресса продолжала нагнетать страсти вокруг Лейпцигского процесса о поджоге рейхстага.

Впрочем, заявления советских газет, даже если они делались такими авторитетными людьми, как Радек, не стоило однозначно принимать на веру, тем более что в частных беседах те же самые люди порой говорили прямо противоположное. Советник германского посольства в Москве Густав Хильгер вспоминал: «Общаться с Радеком было очень приятно из-за блеска и оригинальности, с которыми он высказывал свои суждения, и поразительной откровенности, которую он проявлял при обсуждении самых спорных и щекотливых политических проблем. Однако для нас самым важным было осознание того, что у этого профессионального революционера и убежденного интернационалиста была одна большая слабость: Германия. Польский еврей из австрийской Галиции чувствовал себя связанным с Германией крепчайшими культурными нитями и говорил по-немецки лучше, чем на любом другом языке. Он был для нас самой полезной связью в Москве. Хотя его журналистская деятельность и постоянное вмешательство во внутренние дела Германии [14] Так, 18 декабря 1924 г. в «Известиях» он грубо обрушился на назначение вице-министра иностранных дел фон Мальтцана, известного прорусскими настроениями, послом в США. часто ставили германско-советские отношения в затруднительное положение, мы всегда могли рассчитывать на его помощь, имея дело с советским правительством в трудных случаях» (21).