Юрий Кривошеев - Русь и монголы. Исследование по истории Северо-Восточной Руси XII–XIV вв.

Духовные грамоты Ивана Калиты, как и других князей московского дома, [1088]имели в основном частный характер: относились к делам князя и его семьи. «Грамоты проникнуты духом сугубо индивидуальной воли князя, в которой проявилось свойственное средневековью смешение публично- и частноправовых моментов. Исходным для понимания завещательных распоряжений московских князей является признание их внутрисемейного характера». [1089]Действительно, было бы странным, если бы хан стал вникать во все тонкости содержимого княжеских сундуков, столь «гобсековски» расписанных в грамотах. Точно так же является непредставимым санкционирование ханом, например, такого текста: «А по грехом моим ци имуть искати татарове которых волостий, а отымуться», то должно следовать новое внутрисемейное перераспределение владений.

Примечательно и другое наблюдение А.Б. Мазурова. Он пишет, что «духовные Калиты не предназначались для чужих глаз» по причине своей сакральности. «Они овеяны особой сакральностью, и не только потому, что в качестве послухов выбраны исключительно духовные лица. Обе грамоты оканчиваются формулой-заклинанием, угрозой божьим судом: "А кто порушит сию грамоту — судит ему бог". Надо ли говорить, что процедура утверждения в Орде хотя бы теоретически предусматривала возможность "рушения" грамоты? Документ, являвшийся тайной и для ближайшего княжеского окружения, тем более не мог утверждаться в ханской ставке». [1090]К отмеченному можно лишь добавить, что сакральность второй грамоты усиливалась основной печатью с изображением Иисуса Христа и Иоанна Предтечи (вспомним, что тамга ханских ярлыков тоже имела знак божественного соизволения).

Приведенные, а также другие аргументы А.Б. Мазурова представляются достаточно убедительными. Можно согласиться и с итоговым выводом исследователя. «Итак, внутренняя и внешняя критика источников — духовных грамот Ивана Калиты, — пишет он, — не дает оснований предполагать возможность их утверждения в ханской ставке или ордынским чиновникам в Москве. Такой формы зависимости от Орды, как утверждение ею великокняжеского завещания, не существовало… Преследуя прежде всего свои интересы, московский князь обладал определенной свободой действий. Заложенная им традиция письменного оформления княжеского завещания независимо от Орды — лучшее тому подтверждение». [1091]

Следовательно, мы должны констатировать факт отсутствия жесткого прямого контроля наследования столов на Руси со стороны монголов. Поездки в Орду, таким образом, с этой точки зрения представляются во многом формальным актом, а получение ярлыка лишь подтверждением свершившегося мероприятия: передачи княжения по наследству. [1092]Большее значение решения ордынских ханов имели при спорных ситуациях, когда два или более князей претендовали на то или иное княжение (в основном, великое). Безусловно, иногда и ханы стремились искусственно создать такую ситуацию. Но фактом остается то, что ханы (или их чиновники) далеко не всегда имели возможность да и намерения вмешиваться в существовавшие на Руси традиции наследования княжеских столов.

Источники представляют нам и другой материал, не менее ярко и сущностно отражающий черты как периода начальных контактов русских князей и представителей Джучиева улуса, так и того периода, когда их отношения уже стабилизировались. К ним относится и «Повесть о Петре царевиче Ордынском».

По В.О. Ключевскому время ее создания — середина XIV в., по М.О. Скрипилю — конец XV в. [1093]Но несмотря на неопределенность времени ее создания все исследователи отмечают ее надежность как источника. Важнейшим для анализа «Повести» является вывод В.О. Ключевского: «Легенда о царевиче, при всей живости и драматичности ее изложения в житии, остается довольно прозрачной и плохо закрывает действительные события, послужившие для нее основой». [1094]И другой достаточно строгий в отборе источников историк А.Н. Насонов полагал, что рассказ о Петре «представляет собою исключительную ценность как материал для истории отношений между Ордой и Ростовским княжеством в XIII и в начале XIV в.». [1095]

Красная линия повествования — отношение к собственности. [1096]Но «по существу Житие Петра — это семейная хроника рода, основанного Петром». [1097]

События же в «Повести» развиваются следующим образом.

В одно из посещений ростовским епископом Кирилом ставки ордынского хана («царя») Берке «брата царева сын, юн сый» задумался о правильности своей веры: «Како си цари наши солнцу сему, и месяцу, и звездам, и огневи и кто сей есть истенный бог?» «И умысли сице: ити с святым владыкою и видети божницу русския земля и чюдеса, бываема от святых». Несмотря на препятствия и искушения, имевшие место в Орде, он все-таки «прииде с владыкою в Ростов». Увидев и услышав православную службу, «отрок, сый в неверии… припаде к ногам святаго владыкы и рече:…Молю тя да бых и аз приял святое крещение». «Владыка же почти его и повеле ждати, бе бо размышляя о искании отрока». Кирил, таким образом, не решился сразу крестить ордынского «отрока». [1098]Почему? Оказывается, уход царевича был тайным (скорее всего, не без содействия епископа), мог начаться его розыск и, в конечном итоге, мог быть обвинен сам иерарх с возможным последующим наказанием.