Зигфрид Фишер-Фабиан - Александр Великий. Мечта о братстве народов

«В тот день собрались за трапезой и пили без удержу густое бактрийское вино, не разбавляя, так как никто не пожелал портить его отвратительной соленой водой, а потом затянули песни, в которых один за другим высмеивались стратеги, побежденные [у Политимета]. Старшие начали сетовать по этому поводу и все пытались заткнуть певцам рот. Но разогретый вином царь велел им продолжать и спеть еще несколько строф. Клит, кому вино тоже ударило в голову, возмущенно воскликнул: «Не пристало в кругу варваров (за столом также присутствовали персы) издеваться над македонянами — людьми, которые даже в несчастье ведут себя благороднее, чем те, кто их высмеивает!»

«Ты, наверное, говоришь о себе, когда называешь несчастьем трусость?» — спросил царь.

Вскочив, Клит закричал: «Этой трусости ты обязан жизнью! Ты возвеличил себя лишь через кровь и шрамы македонян, смог навязать себя в сыновья Аммону и отречься от Филиппа!»

Теперь уже Александр впал в ярость: «Ты, несчастный бродяга, сколько же ты еще рассчитываешь безнаказанно поносить меня и стравливать друг с другом македонян?!»

«Мы уже и так наказаны — одним тем, что вынуждены спокойно смотреть, как мидийскими бичами хлещут македонян, а мы должны просить охранников-персов допустить нас до нашего же царя. Счастливы те, кто не дожил до этого и не увидел подобного позора», — ответил Клит.

Приближенные Александра поднялись со своих мест и потребовали, чтобы Клит прекратил такие дерзкие речи, в то время как остальные благоразумные гости желали погасить назревавший конфликт. Вдруг во внезапно наступившей тишине все услышали, как Александр обратился к своим двум соседям по столу, грекам: «Мне кажется, что вы иногда чувствуете себя полубогами среди зверей».

Клит возразил: «Скажи нам без стеснения, Александр, что ты имеешь в виду! Но если ты теперь не желаешь, чтобы за твоим столом сидели мужчины, которые не боятся заявить то, о чем думают, то довольствуйся обществом рабов, которые падают ниц при виде твоего персидского кушака на пурпурной мантии».

Александр подскочил, словно его ужалила гадюка, швырнул в своего противника яблоко и хотел было уже схватиться за меч. Однако оружие предусмотрительно вынул из ножен один из его телохранителей. Отталкивая пытавшихся унять его гетайров, он по-македонски (а к македонскому он прибегал лишь в минуты крайнего волнения) призвал дворцовую стражу и приказал трубить тревогу. Когда трубач замешкался, он ударил его кулаком.

Остальные тем временем поспешили вывести Клита на открытую стену цитадели, но ночная прохлада, скорее, распалила его, нежели успокоила; он снова вернулся в зал и принялся во весь голос декламировать отрывок из «Андромахи» Еврипида:

Александр молниеносным рывков выхватил копье у одного дворцового стражника и проткнул им грудь Клита. В мертвой тишине раздался стон и хрип умирающего, и когда Александр готов был уже всадить копье ему в шею, несколько человек из свиты сумели удержать его и, сопротивлявшегося, увели в опочивальню».

То, что Александр действовал в порыве своего знаменитого «ахиллесова гнева», который был известен каждому и которого все боялись, как огня, вполне понятно, если принять во внимание слова, брошенные ему в лицо Клитом. Они попали точно в цель, в самбе уязвимое место. Ничто не могло задеть его сильнее. Царь выходил из себя, когда начинали высмеивать его родство с Зевсом, издеваться над его попытками примирения греков и македонян с жителями Востока (и не только примирения, но и взаимной ассимиляции), бросали на него тень подозрения, утверждая, что он стремится затушевать заслуги отца и выпячивает свои собственные, бередили его старые раны, обвиняли в том, что за его столом боятся говорить о чем-то открыто.

Однако не все упреки Клита можно назвать справедливыми. Действительно, Александр не приходил в восторг, когда ему противоречили, но пришлось бы «очень долго листать учебники истории, пытаясь найти имя правителя, за столом у которого высказывались бы так вольно и который позволил бы кому-нибудь заявить в свой адрес то, что было сказано Клитом, и при этом не превысить предел допустимого». И который, как считает Петер Бамм, впоследствии так сожалел бы о своем поступке.