Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Что же касается «просто читателя», то он, как мы убедились, ощущал это с самого начала: не беда, если чисто интуитивно.

В 1934 г. Л. П. Гроссман писал: «Нужно признать, что российский монархизм на закате царствования Александра II сделал величайшее идеологическое приобретение, завоевав для своего дела перо Достоевского» [320].

Последнее понималось в высшей степени натурально. Автора «Карамазовых» живописали порой такими красками, которые скорее бы подошли для создания романтических портретов наиболее одарённых сотрудников III Отделения: «Свою революционную выучку он сумел использовать в интересах реакции и перевооружить её на современный лад» [321].

В последние годы мы, к счастью, уже не встретим столь категоричных суждений. Немало сделано для воссоздания этого с трудом различимого лика.

Между тем один из центральных и наиболее острых вопросов изучения Достоевского до сих пор остаётся в тени; вернее, сама его постановка предполагает заранее известный ответ.

Речь идёт об отношении Достоевского к революции.

Проблема эта часто рассматривается «вообще» – в отрыве от реального исторического контекста. При всех своих достоинствах такой обобщённый анализ обладает лишь тем недостатком, что в ходе его некоторые содержательные моменты могут незаметно утратить свой первоначальный смысл и обрести «поздние» – вовсе им не свойственные – идеологические акценты.

Задача, таким образом, заключается в соотнесении тех или иных фактов внутри самой эпохи, в сфере её собственного мирочувствования.

Мы ограничиваемся здесь весьма жёсткими хронологическими рамками: в основном 1876–1881 гг. (т. е. кануном и разрешением второй – как её до последнего времени называли – революционной ситуации в России). Думается, что сфокусирование исследовательских усилий в одной исторической «точке» будет способствовать более отчётливому различению того, что окажется в «фокусе».

Сразу же оговоримся.

В центре нашего внимания прежде всего Достоевский -публицист. Ибо отношение Достоевского к русской революции, явленное в сфере собственно художественного творчества, столь многозначно и обладает таким широким идеологическим спектром, что даже беглое рассмотрение этого вопроса потребовало бы пространства, далеко превышающего возможности данной главы. В романном мире Достоевского исходный импульс нередко оборачивается такой множественностью художественных значений, что «окончательный» результат вступает в противоборство со своим идейным посылом. Художественные аргументы Достоевского действеннее его логических построений, несмотря на то (а может быть, именно потому!) что первые как бы заключают в себе собственные контраргументы. Поэтому проникновение в художественную диалектику Достоевского требует особого (прежде всего ориентированного на поэтику) подхода.

Здесь же проблема рассматривается отнюдь не в исчерпывающем художественном объёме, а гораздо у́же – с вычленением «программирующих» мировоззренческих доминант.

У автора «Карамазовых» не существовало идеологий «на случай»: для художества и для «всего остального». Мирочувствование было одно. Претерпевая сильнейшие трансформации, оно тем не менее обладало устойчивыми признаками, которые определяли творчество писателя в целом.

Об этом и пойдёт речь.

20 мая 1876 г. X. Алчевская записала в дневник: «Резче всего запечатлелась у меня в памяти следующая черта, выдающаяся в Достоевском – это боязнь перестать понимать молодое поколение, разойтись с ним. Это просто, по-видимому, составляет его idée fixe. В этой idée fixe вовсе нет боязни перестать быть любимым писателем или уменьшить число поклонников и читателей, нет; на расхождение с молодым поколением он, видимо, смотрит, как на падение человека, как на нравственную смерть» [322].

Ещё при жизни автор «Бесов» был зачислен в ряды ярых противников той самой молодёжи, с которой, по словам Алчевской, он так боялся «разойтись».

Зимой 1879 г. Е. Леткова-Султанова (впоследствии – беллетристка и переводчица, а тогда – юная 22-летняя девушка) вознамерилась посетить Достоевского. Когда она сообщила о своём намерении писателю Ивану Александровичу Гончарову, «он сказал вяло, равнодушно, как всегда, как бы не придавая значения своим словам: