Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Сообщаю о сём С.-Петербургскому цензурному комитету к надлежащему сведению.

И. д. начальника Главного управления по делам печати

Казалось, тут бы Достоевскому и радоваться. Но дальше происходит нечто странное: «Дневник» продолжает выходить под цензурой – об этом свидетельствуют цензурные разрешения на всех его выпусках. Объясняется это довольно просто. Достоевскому, по-видимому, была важна, так сказать, моральная победа. После столкновений с Ратынским писатель формально развязал себе руки: в случае каких-либо цензурных затруднений он всегда имел право выпустить «Дневник» на собственный страх и риск и тем самым избегнуть мелочной опёки. Но писатель проявил осторожность и, заручившись подобным официальным разрешением, всё же продолжал посылать корректурные листы на подпись цензору. Важно иметь в виду то обстоятельство, что и личные отношения с Ратынским вскоре восстановились: уже 28 февраля (т. е. через 4 дня после подачи прошения об отмене цензуры) Достоевский пишет Александрову: «Надо бы поторопиться, чтобы успеть и к цензору (Ратынскому, мы помирились)» [242]. Надо думать, конфликт не прошел даром для обеих сторон: и Достоевский, и Ратынский в своих деловых отношениях стали сдержанней – каждый, разумеется, по-своему [243].

Имея в виду то обстоятельство, что «Дневник» продолжал выходить под цензурой, комментаторы 12-го тома Полного собрания художественных произведений Достоевского замечают: «Возможно, в связи с этим находится передача цензуирования “Дневника” другому цензору» [244]. В действительности дело обстояло иначе: новый цензор был назначен не вместо Ратынского, а временно, так как постоянный куратор «Дневника» находился в отпуске. О своих хлопотах по этому поводу Достоевский подробно поведал в письме к Анне Григорьевне: «Александров сказал мне, что они всё набрали, но ничего не отпечатали, потому что нет цензора. Ратынский уехал в Орловскую губ<���ернию> в отпуск, Александров ходил и к Пуцыковичу (чтоб тот, в Комитете, выхлопотал мне цензора) и сам ходил в Комитет. Секретарь и докладывать не захотел, а выслушав объявил, что я из-под цензуры вышел, так пусть и издаю без цензуры. <���…> Затем поспешил в Цензурный комитет. И секретарь и Петров [245], все хоть и вежливы, но уговаривали меня изо всех сил печатать нецензурно , не то у вас будут сплошь вычёркивать. (Вероятно, у них какие-нибудь особые инструкции насчёт теперешней литературы вообще, так что, очевидно, они мне не лично угрожали, а вообще такой ход дела, что велено строже). Я этого ужасно боюсь, но я всё-таки стоял на том, чтоб мне дали цензора, обещали вчера же, но вот уже сегодня утро, а известий никаких нет, и опять сейчас придется ехать в Комитет, а между тем можно бы первый лист уже печатать» [246].

О том, что писатель всё-таки добился своего, свидетельствует следующий документ канцелярии С.-Петербургского цензурного комитета:

5 июля 1877 г. № 756.

Его Превосходительству Н. Е. Лебедеву.

Имею честь уведомить Ваше Превосходительство, что цензуирование июньской книжки «Дневника писателя», имеющей выйти по желанию издателя-автора Достоевского под предварительною цензурою, поручено Вам [247].

Одновременно об этом же была уведомлена и типография, где печатался «Дневник»:

В типографию князя Оболенского

Канцелярия СПб. ценз<���урного> к<���омите>та по приказанию г<���осподина> председателя извещает типографию князя Оболенского, что цензуирование июньской книжки «Дневника писателя» поручено г<���осподину> цензору Лебедеву (Почтамтская, 2) [248].

Итак, Достоевский пожелал сохранить status quo. Мало того, он явно предпочитал иметь дело не с каким-то неизвестным цензором, характер, личные пристрастия и служебное рвение которого могли бы привести к непредвиденным осложнениям, а всё с тем же «старым добрым» Ратынским – тот-то по крайней мере был знаком с твёрдым нравом писателя и, исходя из полуторагодового опыта «взаимного сотрудничества», не мог с ним не считаться. Неудивительно поэтому, что в конце лета 1877 г. Достоевский писал Александрову с некоторой тревогой: «Если… будете посылать к цензору, то уж к Ратынскому. Если же на случай его ещё нет в Петербурге, то к Лебедеву, так как его тогда формально назначили» [249].

Худой мир лучше доброй ссоры – и поскольку писатель, по его словам, «помирился» с Ратынским, последний, вероятно, «взял назад» свою отставку [250]. Последнее письмо Ратынского к Достоевскому, относящееся к изданию «Дневника» (от 4 октября 1877 г.), весьма любезно по тону и в первую очередь характеризует политические воззрения самого цензора. Изменив обычной сдержанности, он пространно излагает своё мнение «не в качестве цензора, а в качестве читателя» сентябрьского «Дневника». Поскольку этот предмет интересует нас здесь в меньшей степени, мы приводим лишь заключительные строки письма, имеющие непосредственное отношение к цензурной истории издания Достоевского: «Обращаясь к официальным обязанностям цензора, скажу, что я вымарал две строчки, где Вы говорите о наших неудачах и истощении войной. Обращайтесь, многоуважаемый Фёдор Михайлович, осторожно с этою материею и в следующих статьях Ваших. Кроме того, имея в виду цензурное правило о недопустимости оскорбительных выражений о вероисповеданиях, терпимых в России, я взял смелость “адски” желает в приложении к католичеству заменить словом “страстно”, слово “издыхающее” (говорится о животных) словом “умирающее” или “отживающее”. Ещё раз простите и верьте искреннему уважению и желанию служить Вам в пределах возможного Вашего покорнейшего слуги Н. Ратынского» [251]. Ратынский отнюдь не случайно подчеркнул последние слова: он давал понять, что дружба дружбой, а служебный долг прежде всего! Но как бы то ни было, продолжительное общение с писателем приучило и цензора к осторожности [252].