Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

В своих воспоминаниях Анна Григорьевна останавливается на эпизоде, когда весной 1868 г., после смерти их первого ребёнка, трёхмесячной Сони, они покинули Женеву и направились в Веве. И тут, на пароходе, впервые за всё время их семейной жизни Достоевский возопил. Анна Григорьевна «услышала его горькие жалобы на судьбу, всю жизнь его преследовавшую». Упомянуто было и первое супружество: «Говорил о своих мечтах найти в браке своём с Марьей Дмитриевной столь желанное семейное счастье, которое, увы, не осуществилось: детей от Марии Дмитриевны он не имел», а из-за её характера был «очень несчастлив». Среди подобных откровений должно было бы непременно присутствовать ещё одно, самое важное – о Вергунове. Но этого нет.

При том что другие подробности Анне Григорьевне были ведомы.

По уверению Любови Фёдоровны, ее отец «с грустью… повторял позорные слова Марии Дмитриевны: “Ни одна женщина не полюбит бывшего каторжника”» [746]. Это – не злостная выдумка мемуаристки. Подтверждение этих слов мы находим в дневниковой записи двадцатилетней Анны Григорьевны: «Ведь вот Мария Дмитриевна ругала его каторжником, подлецом, колодником, и ей всё сходило с рук» [747].

Вот он – первоисточник. Хотя дочь и не читала стенографических дневников своей матери, именно у неё она черпает свою информацию. Почему же, повторим ещё раз, в записях Анны Григорьевны нет никаких следов другой истории – с красавцем-учителем, столь выигрышной, чтобы унизить соперницу?

Но посмотрим внимательнее.

Приведя «цитату» из Марьи Дмитриевны – о том, что нельзя любить бывшего каторжника, Любовь Фёдоровна комментирует её следующим образом: «Лишь дочь раба могла следовать этому принципу лакейской души; подобная мысль никогда не зародилась бы в великодушной европейской душе» [748]. У самой Анны Григорьевны мы не найдем таких глобальных нравственно-антропологических обобщений. Вполне бесхитростно она приводит следующий диалог. Однажды во время семейной ссоры, ответствуя на упрек Достоевского, что его никто не обзывал оскорбительными словами, находчивая Анна Григорьевна вспоминает покойную Марью Дмитриевну. Ибо она «его и каторжником ругала». Что же отвечает Достоевский на этот убедительный довод? Автор дневника аккуратно фиксирует его прямую речь:

– Ругала она и хуже, но ведь все знают, что она из ума выжила, как говорят в народе, что она была полоумная, а в последний год и совсем ума не было, ведь она и чертей выгоняла, так что с неё спрашивать [749].

Недаром, однако, столь многое зависит от контекста. Ругательства Марьи Дмитриевны обретают в свете сказанного Достоевским совсем иной характер, нежели тот, который через десятилетия старается придать им Любовь Фёдоровна. В её изложении – это сознательные оскорбления, исходящие от злой и неблагодарной особы, «дочери раба», «лакейской души» и т. д. Но разве так трактует их Достоевский? Он-то как раз находит оправдание своей оскорбительнице – в её крайне болезненном состоянии, в психической неадекватности и т. д. – «так что с неё спрашивать». То, что у Любови Фёдоровны выглядит как криминал, у Достоевского вызывает только жалость.

И ещё одно важное признание зафиксировано в женевском дневнике. Достоевский говорит, что Марье Дмитриевне «уж года 3 до смерти представлялись разные вещи, виделось то, чего вовсе и не было. Например, представлялся какой-нибудь человек и она уверяла, что такой человек был, между тем, решительно никого не было». Он приводит конкретный образчик ее фантазий: «Она ужасно не любила свою сестру Варвару (что подтверждается, в частности, проанализированным выше её письмом к последней. – И. В. ), говорила, что она была в связи с её первым мужем (т. е. с А. И. Исаевым! – И. В. ), чего вовсе никогда не было» [750].

Возможно, именно здесь находится ключ к разгадке.

Известно, что и внешность, и характер Марьи Дмитриевны отразились в образах двух Катерин – жены Мармеладова из «Преступления и наказания» и Катерины Ивановны Верховцевой из «Братьев Карамазовых». Но вот что говорит Достоевский об этом психологическом типе в последней, предсмертной своей тетради: « Катерина Ивановна. Самосочинение . Человек всю жизнь не живет, а сочиняет себя, самосочиняется » [751].

Если иметь в виду состояние Марьи Дмитриевны в ее последние годы – «фантастичность», ревность, желание отомстить неверному мужу и т. д., и т. п., то вполне закономерен творимый ею романтический миф: везде и всюду сопровождающий её и преданный ей любовник. «Вечный Вергунов» – это то оружие, которым можно поразить легкомысленного супруга. Это возможность доказать, что она тоже любима, что ею восхищаются и ей верны. В этом смысле «Вергунов» выполняет функцию «танца с шалью», который Катерина Ивановна («Преступление и наказание») исполняла на выпуске, при губернаторе. Незримый любовник – тоже знак иной, достойной её и благосклонной к ней жизни. Он – оправдание её неудачного брака, её горестей и болезней. Его нельзя выгнать из комнаты, как тех чертей, ибо он – её последний и, пожалуй, единственный козырь.