Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

В тот вечер жена ушла, не помню уже куда, и ко мне заявились двое приятелей. Бутылку «Столичной», припасенную заранее, спрятал я во избежание эксцессов в старом шкафу, в коридоре, где хранились мои инструменты, краски засохшие, барахло всякое. Она туда не заглядывала. Кайфово так уселись, закусочку я поставил, бутылку из шкафа вытащил.

— Давайте, — говорю, — по быстрому, пока сокровище мое отсутствует.

Разлил и, подражая Венечке, немедленно выпил.

И словно уголья горячие проглотил. Вскочил, стул опрокинув, и успев крикнуть: не пейте! — бросился в ванную. Сунул два пальца в рот, но меня уже и без того выворачивало кровавой какой-то слизью. А потом — провал в черный вращающийся туннель, где в немыслимом отдалении вспыхивали малахитовые зарницы.

Очнулся уже в больнице, после операции, с уменьшившимся на две трети желудком. Оказалось, что в шкафу этом чертовом с незапамятных времен хранилась перекись водорода в бутылке из-под «Столичной». Не ту бутылку схватила моя рука. Вот и все. Называй как хочешь — рок, судьба, случай. Но с тех пор я знаю, что жизнь человеческая — это мерцающий огонек, который можно загасить в любую секунду. Суета сует, как сказано в Экклезиасте.

Петя помолчал — и вновь засмеялся:

— Теперь твоя очередь. Давай, рассказывай, как там у вас насчет избранного народа.

На пути из Тулы в Москву заехали мы в Ясную Поляну. В дом-музей не пошли, а сразу отправились на могилу, расположенную в глубине огромного яснополянского леса. Здесь Толстой приказал себя похоронить: между тремя соснами, у оврага, где по преданию зарыта зеленая палочка счастья, которую он искал в детстве.

Застывшие, словно отпечатавшиеся, пятна теней под деревьями. Могила — небольшой бугорок, покрытый зеленью и цветами, — не только место паломничества толстовских почитателей. Свадебные кортежи яснополянских крестьян всегда останавливаются здесь. Считается, что это приносит счастье.

— Все-таки поразительно, что он написал «Хаджи-Мурата» в восемьдесят лет, — сказал Арик, когда мы возвращались к машине.

— В семьдесят шесть, — машинально поправил я. — Что тут поразительного?

— Ну, с возрастом жизненная потенция, в том числе и творческая, скудеет. А «Хаджи-Мурат» как-никак считается его шедевром.

— В старости, когда исчезают желания и ощущение полноты жизни, художник становится гораздо более требовательным к форме своих вещей. Они, обычно, уже не большие — не хватает дыхания. Обрати внимание, что такую грандиозную эпопею, как «Война и мир», Толстой создал — в зрелости — за шесть лет, а на маленькую повесть «Хаджи-Мурат» — в старости — потратил девять лет. Зато именно «Хаджи-Мурат» потрясает углубленным каким-то совершенством. Тщательность отделки превращается в сублимацию иссякающих творческих сил. То, что мы называем мастерством, творца пугает. Он-то знает, в чем тут дело.

— Так что же, по-твоему, старческая импотенция порождает художественные шедевры? — усмехнулся Арик.

— Не исключено, когда речь идет о гениях.

— Ну, а как мыслитель он из себя что-то представляет? Помнишь, как в школе учительница издевалась над его умственным инфантилизмом? Непротивление злу насилием. Рисовые котлетки. Опрощение…

— Фрагменты его учения были умело использованы Ганди для освобождения Индии, но, в целом, оно давно уже сдано человечеством в архив и вряд ли будет оттуда востребовано. Гордыней самоуничижения пронизана проповедь этого великого лукавца. Все нужно выбросить на мусорную свалку: литературу, науку, искусство, государственность, собственность. Человечество должно оскопить себя духовно — и тогда наступит Царство Божие на земле. А почему, собственно?

— Ну и черт с ним, с его учением. Зато как художник он неуязвим. А его побег отсюда в смерть разве не достойнейшее завершение жизни?

— Да, смерть Толстого — это последнее из его великих творений. Ни одно из великих своих творений не шлифовал он с такой тщательностью. Ни один замысел не обдумывал так всесторонне и основательно. И все же есть в этой медленной агонии на глазах у всего мира нечто помпезное, театральное, смущающее душу.

Юрий Карлович Граузе, один из умнейших людей, которых я знал, однажды разыграл на тему ухода Толстого целую художественную импровизацию.

Поздняя осень. Ночь… Не выносящая холода Софья Андреевна велела жарко натопить, и в спальне Толстых в Ясной Поляне — душно. Старик кряхтит. Ему не спится. Он пытается вспомнить, где хранит свои дневники. Значит так: тот, который для Софьи Андреевны, — в письменном столе. Дневник для Черткова — в нише за зеркальным трюмо. А тот, который для себя, — в старом сапоге, в портянке.