Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

Миша сам напоминал Дон Кихота своим одиночеством, чистотой, бескорыстием. В отличие от благородного ламанчца, у него не было прекрасной дамы, зато была слабость к прекрасному полу. Он умел дружить с женщинами, а это не каждому дано. К тому времени, когда мы с ним познакомились, он успел дважды жениться и развестись.

— Моя первая жена была способной актрисой, — сказал он как-то. — Мы с ней расстались, потому что почти не виделись. Каждый из нас был занят своей работой.

— А вторая жена? — спросил я.

Он зажмурился и потряс головой:

— О второй не хочу говорить. Это может принести несчастье.

В последние месяцы нашего пребывания в Петербурге у Миши появилась женщина, которая сопровождала его повсюду, как оруженосец своего рыцаря. Она участвовала в наших застольях молчаливая и спокойная. На вопросы отвечала односложно и никогда не улыбалась. Было в ней что-то странное. Миша почтительно называл ее Валентиной Ивановной.

Я уже давно был в Израиле, когда Мишу убили. По-видимому, он знал своих убийц, потому что открыл им дверь. Его долго мучили, пытали. Видимо, требовали, чтобы он показал, где прячет деньги. Забрали несколько сот долларов, которые он недавно заработал. Убийц так и не нашли.

Марк Твен писал в своих мемуарах: «Когда я был маленьким, то в каждой вечерней молитве просил Бога послать мне велосипед. Пока не понял, что Бог так не работает. Тогда я украл велосипед и стал молить Бога простить меня».

Миша велосипедов не крал и ни в чем не был виноват перед Господом. Его страшная смерть — одна из тех несправедливостей, которых так много на нашей грешной земле…

В отличие от Миши, другой мой товарищ, Марк Мазья, был счастливо женат и успел вырастить двоих замечательных сыновей. Он родился калекой, но абсолютно не испытывал по этому поводу чувства неполноценности. С удовольствием цитировал фразу Чехова: «Здоровы и нормальны только заурядные люди». Нина, жена Марка, его обожала. Есть женщины ничем внешне непримечательные, но от них исходит свет, и поэтому их любят. А бывает и так, что красота женщины оставляет мужчин равнодушными, потому что в ней нет света. Нина была и красива, и излучала свет.

Марк Мазья всю жизнь занимался литературой. Он был кандидатом филологических наук, автором интересных работ о творчестве Грибоедова, Рылеева, Кюхельбекера и т. д., литературным критиком журналов «Звезда» и «Нева». Стихи писал всю жизнь, не пытаясь прорваться на поэтический Олимп.

«Я поэт на уровне Дельвига», — говорил он. Поэзия была для него устремленным в небеса дивным собором, от великолепия которого кружится голова. Переступить порог этого собора ему казалось чуть ли не кощунством. Я рад, что в конце жизни он решился на это. Его стихам присущи доверительно-интимная интонация и то внутреннее уединение, когда внешний мир неотделим уже от пейзажей души. Свой единственный поэтический сборник «Маятник» Марк издал за полгода до смерти.

Странно, что Марк, не мысливший жизни вне Петербурга, тосковал об Иерусалиме. Думаю, что точно так же он тосковал бы в Иерусалиме по Петербургу. Коренной петербуржец, он показал мне тот город, который никогда не видят люди мимоезжие. Петербург Достоевского с переулками, сжимающими человека каменными тисками, с колодцами дворов, где со времен Раскольникова сохраняется мрачный, будоражащий душу колорит. Прошли мы с ним и путем Раскольникова от переулка Гривцова, где он услышал роковое для себя сообщение о том, что старуха-процентщица вскоре останется в квартире одна, до ее дома на канале Грибоедова.

Прогулки с Марком были замечательны еще и тем, что они сопровождались его блистательными лекциями — импровизациями, в основном на темы литературного Петербурга, о котором он знал все.

Гуляя по маршруту Раскольникова, мы, естественно, говорили о Достоевском. Вернее, говорил Марк, а я благодарно слушал. «Христа он не любил, — считал Марк, — хоть и постоянно твердил о своей любви к нему. Он знал в себе эту тягу к тому, другому, мятежному и неукротимому повелителю зла. В потаенном месте души прятал он свою неутоленную тоску по революционной резне, и люба была ему эта тоска, и избавиться от нее он не мог, как не старался. И Ставрогин безумный и жуткий — это отнюдь не Бакунин, как считают многие, а сам Достоевский, раздираемый любовью и ненавистью, кающийся грешник, предавший анафеме заблуждения молодости. И иуды целовали его в губы, которые целовал Петрашевский. И он дрожал и убегал, а проклятые бесы вслед за ним мчались…»