Владимир Фромер - Солнце в крови. Том первый

В жизни я такого не видела. Лица евреев, полные страдания. Это было ужасно. Ни разу в жизни я не видела таких несчастных евреев. Я знала, что существует антисемитизм, но меня лично он никогда не касался. И вдруг возник рядом и ощерился прямо мне в лицо. Я начала плакать и не могла остановиться. Не слышала раввина. Не видела, что творится вокруг. Я совсем обессилела.

И тут к Торе вызвали нашего военного атташе, генерала Йоханана Ратнера, пятидесятилетнего высокого стройного красавца в военной форме. Когда он вышел читать Тору, люди стали кричать и рыдать во весь голос. Для них он стал воплощением еврея-воина, и это вызвало истерику.

Мне кажется, что единственным человеком во всей синагоге, который не плакал, была Голда. Она сидела, прямая, как статуя, и не двигалась. Не двигалась».

Сталин расценил все это как политическую провокацию, что ускорило подготовку ведомством Абакумова репрессивных мер против советского еврейства.

Переполнила чашу встреча Голды Меир с Полиной Жемчужиной, женой Молотова, состоявшаяся на приеме, который Молотов, как министр иностранных дел, устроил для дипломатического корпуса по случаю 31-й годовщины большевистской революции.

Голда Меир вспоминает в книге «Моя жизнь», что Жемчужина сама подошла к ней со словами: «Я рада нашей встрече». Жена Молотова изъявила желание познакомиться с детьми израильского посла, расспрашивала о киббуцах.

На прощание она произнесла фразу, которую Голда запомнила навсегда: «Если у вас все пойдет хорошо, то хорошо будет и всем евреям в мире».

Через несколько недель после этой беседы Полина Молотова была арестована.

Но память о том, что произошло на улице Архипова, обрастая молвой и легендами, продолжала жить в сознании советских евреев, и стала одним из зародышей грядущего национального ренессанса.

Звезда Голды Меир, наконец, ярче всех других засияла на израильском политическом небосклоне. Все признали ее неоспоримое лидерство. Все склонили перед ней головы.

«Будет сделано, госпожа Государство», — реагировал на ее распоряжения министр просвещения Залман Аран. Профсоюзный босс Ицхак Бен-Аарон называл ее «королевой Викторией». Эта женщина, не ведавшая сомнений, колебаний, нерешительности, несла в себе заряд волевой энергии, и создавалось впечатление, что она знает скрытую от других истину и не может ошибаться.

Политические единомышленники с радостью переложили на ее плечи ответственность за самые тяжкие решения, и она приняла ее, не дрогнув, руководствуясь своей житейской мудростью и прославленной интуицией. И народ верил ей. Создавалось впечатление, что ничего не может случиться, пока эта матрона оберегает своих детей.

Голда Меир, не знавшая такого понятия, как семья, влюбленная в политические идеалы, настолько занятая возрождением еврейской государственности, что забросила собственных детей, в политической жизни больше чем кто-либо другой нуждалась в теплоте и преданности. Ей хотелось, чтобы ее окружали только верные люди, воздерживающиеся от любой критики в ее адрес. И чтобы все они ловили каждое ее слово. Давид Ремез охарактеризовал эту черту Голды как «эмоциональный и интеллектуальный заскок, превратившийся в хроническую болезнь».

Она жила как бы в соответствии с рефреном знаменитой песни Окуджавы «Возьмемся за руки, друзья», и крепко держалась за руки Эшкола, Алона, Арана, Сапира и многих других. С Давидом Бен-Гурионом Голда была очень близка в канун и в первые годы после провозглашения независимости Израиля. Но созданное им движение Рафи не приняла, потому что «эти люди» не умели держаться за руки.

Аарон Ремез: «Я спросил Голду, почему она не последовала за Бен-Гурионом, а предпочла остаться с идеологически чуждыми ей людьми? — Очень просто, — ответила она, — Бен-Гурион всегда прав, но на него нельзя полагаться. Мои нынешние соратники, возможно, и не правы, но они никогда не оставят моей руки».

Сама Голда, однако, часто выпускала одну руку, чтобы схватиться за другую, более надежную.

В 1956 году Бен-Гурион отобрал портфель министра иностранных дел у Моше Шарета и отдал его Голде.

«Я солдат, выполняющий приказы», — заявила Голда, дружившая с Шаретом, но очень желавшая получить этот пост.

Уязвленный до глубины души коварством Старика и неблагодарностью Голды, граничившей с предательством, Шарет записал в дневнике:

«Не понимаю, как эта незаурядная женщина может с такой легкостью предавать старую дружбу. Еще меньше понимаю ее слепоту и самообольщение. Она садится не в свои сани. Мне хорошо известно, что она человек закомплексованный, остро ощущающий недостатки своего образования. Голда не в состоянии четко изложить свои мысли на бумаге, составить грамотную речь, изложить политическую позицию в четких формулировках. Как она может брать на себя такую ответственность?»