Вадим Парсамов - На путях к Священному союзу - идеи войны и мира в России начала XIX века

Версия о том, что французы сожгли Москву, продержалась довольно недолго, как ввиду ее абсурдности (зачем французам жечь место собственного пребывания?), так и ввиду соблазна представить московский пожар актом величайшего народного самопожертвования. Но в любом случае «подвиг» Ростопчина остался неоцененным в полной мере. Одни не могли ему простить уничтожения собственного имущества, другие не верили в то, что московский генерал-губернатор по собственному почину мог решиться на столь масштабную акцию. Имя Ростопчина если и связывалось с пожаром Москвы, то, как правило, в негативном смысле. Когда же речь заходила о великой жертве, принесенной народом, то о московском главнокомандующем предпочитали не вспоминать.

Зато в Европе Ростопчин в полной мере мог наслаждаться славой победителя Наполеона, вызывая шумный интерес как прямой потомок Чингисхана и представитель варварского народа, не останавливающегося ни перед какими жертвами во имя своей национальной независимости. «Но хотя, – писал он, – Бонапарте и сделал своими ругательствами имя мое незабвенным; хотя в Англии народ желал иметь мой гравированный портрет; в Пруссии женщины модам дают мое имя; хотя честные и благоразумные люди оказывают мне признательность: со всем тем есть много Русских, кои меня бранят за то, что они от нашествия злодея лишились домов и имущества, и многие, ничего не имевшие – миллионов!» [Ростопчин, 1853, с. 301] [104]. Трудно сказать, что было обиднее для «русофила» Ростопчина: хвала иностранцев или хула соотечественников. Но, как бы то ни было, в 1823 г. в Париже он решил опубликовать «Правду о пожаре Москвы». Эта «Правда» должна была убедить европейцев, что московский главнокомандующий не имеет отношения к поджогу столицы. Доказывая стратегическую бессмысленность этого мероприятия (пожар не мог истребить всё, припасы почти все были вывезены, уничтоженная столица могла не задержать в себе Наполеона, а заставить его преследовать русскую армию и т. д.), Ростопчин склоняется к версии о самопроизвольном характере пожара: «Не могу я приписать ни русским, ни неприятелям исключительно». Правда, далее он снова возвращается к идее народного сожжения столицы: «Главная черта Русского характера есть некорыстолюбие и готовность скорее уничтожить, чем уступить, оканчивая ссору сими словами: не доставайся же никому . В частных разговорах с купцами, мастеровыми и людьми из простого народа, я слышал следующее выражение, когда они с горестью изъявляли свой страх, чтоб Москва не досталась в руки неприятеля: лучше ее сжечь . Во время моего пребывания в главной квартире Князя Кутузова я видел многих людей, спасшихся из Москвы после пожара, которые хвалились тем, что сами зажигали свои домы» [Ростопчин, 1853, с. 212–213].

Этими словами Ростопчин навсегда, как ему казалось, снимал с себя печать поджигателя Москвы. В «Записках о 1812 годе» (1825 г.) он уже не возвращается к этой теме, но по-прежнему отводит народу решающую роль в победе над Наполеоном. Он считает, что если бы даже Наполеону удалось завоевать Россию, то русский народ не признал бы прав завоевателя. «Народ этот – лучший и отважнейший в мире – нашел бы бесконечные ресурсы в обширности страны, им обитаемой, в ее климате и даже в ее бедности [Ростопчин, 1992, с. 294].

Позже С.Н. Глинка напишет по поводу «Правды о пожаре Москвы» Ростопчина: «…В этой правде все неправда . Полагают, что он похитил у себя лучшую славу, отрекшись от славы зажигательства Москвы» [Глинка, 1836, с. 78]. Что касается самого Глинки, то за свою жизнь он высказывал все три возможные версии Московского пожара. Став его непосредственным свидетелем, он вспоминал впоследствии: «Объятый тяжкою, гробовою скорбью, я ринулся на землю с лошади, и ручьи горячих слез мешались с прахом и пылью. Приподнимая меня, брат Федор Николаевич говорил: “Вы сами предсказали жребий Москвы, вы ожидали того, что теперь в глазах ваших”. – “Я говорил о сдаче Москвы, – отвечал я, – я предвидел, что ее постигнет пожарный жребий. Но я мечтал, что из нее вывезут и вековую нашу святыню, и вековые наши памятники. А если это все истлеет в пламени, то к чему будет приютиться мысли и сердцу?”» [Там же, с. 74].

До начала заграничных походов Глинка в противовес наполеоновской пропаганде, утверждавшей, что сами русские сожгли Москву, настаивал на том, что виновниками пожара являются французы, действовавшие по прямому указанию Наполеона. Единственным источником для такого утверждения служила историческая аналогия: « Аларик, вождь злодейских скопищ, сказал некогда: я чувствую в себе непреодолимое хотение выжечь Рим. Наполеон-Аларик, пылая непреодолимым хотением разорить Россию, к истреблению Москвы тем же влекся хотением » [Глинка, 1813 б , с. 8–9]. Другой аналогией были поляки, грабившие и разрушавшие Москву в 1612 г. Таким образом, встраиваются следующие параллели: